рядом с Миклантекутли; кончики ее длинных волос испачкались в крови. Женщины поцеловались. Затем всадница встала и вонзила длинное тонкое копье в горло Миклантекутли.

Она подождала, пока Миклантекутли не перестанет двигаться, а затем еще немного, прежде чем выдернуть оружие. Свирепо улыбаясь, охотница нарисовала узор острием копья прямо в воздухе перед глазами последней жертвы. Капающая с наконечника кровь оставила идеограммы на груди Сантьяго. Сантьяго попытался отползти, но пронзающее руку копье было неподвижной осью, которая и пригвоздила его к земной поверхности. Окровавленный наконечник загипнотизировал его.

– Прошу вас, – взмолился он, прижимаясь к иллюзорному Старому Голливуду из дранки и холста. – Прошу вас!

Он не мог придумать никакой другой просьбы. Бледные Всадники рассмеялись. Женщина провела кровавую черту через его лоб и пересекла ее второй, вниз по носу, через губы, подбородок и горло. Острие копья уперлось во впадину над грудиной. Он почувствовал, как колючки впились и разорвали мягкую плоть, когда женщина чуть надавила. Расширяющееся пятно тепла и влаги: его мочевой пузырь капитулировал. Сантьяго позабыл о достоинстве, здравом смысле, языке, человечности – обо всем, кроме желания не умирать.

– Нет! – взвыл он, не чувствуя, как слезы текут по щекам. В какой-то момент он обгадился, но и этого не ощутил. – Нет! Позвольте мне жить, пожалуйста, я хочу жить. Я хочу жить! Я хочу жить!

День

2 ноября

Теперь не было стыда. Гордости. Угрызений совести. Хладнокровия. Только желание продолжать быть.

– Я хочу жить. – Он знал, что слова были всего лишь сентиментальной болтовней, порождением слез и боли. Беспримесной. Бессмысленной. Он бы взял все, за чем охотился столько лет, и до последнего миллиграмма променял на единственную секунду зловонной, мясистой, мясной жизни. – Я хочу жить.

Время. Время было узором, вытатуированным на ткани пространства окровавленным наконечником копья. Планковское время: каждый квантовый хронон – удар алой стали.

– Я хочу жить.

И копье убралось от его горла, как будто никогда не существовало. Бледные Всадники отступили, опустив оружие, превратились в частокол из силуэтов. Между ними он узрел лик своего спасителя. Он увидел тонкую полоску чистого неба между нижней частью солнца и горными вершинами.

И снова Бледная Всадница склонилась над ним. Она улыбалась. Сантьяго не понял ее улыбку. Сантьяго не понимал ничего, кроме своих непосредственных ощущений. Свет солнца, прохлада рассвета, запах дыма, звук отдаленного уличного движения.

Чудовищный, ужасный, изумительный взрыв боли: Бледная всадница, все еще улыбаясь, приложила указательный палец к его губам и свободной рукой вырвала зазубренное копье из ладони.

Прекрасная, кровавая, всепоглощающая чернота беспамятства.

Их доброта ошеломила его. Они остановили кровотечение, стерилизовали рану, перевязали, обезболили, приклеив анальгезирующий пластырь.

Странное милосердие охотника: лечить существо, которое убиваешь.

Два непоправимо искалеченных пальца они аккуратно ампутировали. Никакой боли. Ничего. Если бы не эти недостающие пятнадцать сантиметров тела, Ночь мертвых могла бы показаться неудачным виртуальным трипом.

Возможно, в этом суть: должно остаться напоминание. Реальность причиняет боль. Реальность убивает.

Миклантекутли. Ананси. Анхель. Асунсьон. Дуарте. Он остался один. Улица, на которой его бросили Бледные Всадники, пестрела последними утренними мигрантами. Пошатываясь, все еще под кайфом и немного не в себе, Сантьяго двинулся против потока, внутрь, а не наружу. Лосось плывет вверх по течению. Он знал, где находится. Он знал, куда ему нужно попасть, прежде чем он сможет повернуть и побежать по течению, прочь от сердца некровиля.

Вдоль бульвара каждая пальма представляла собой безголовый дымящийся стебель, скрученный и обугленный, как сгоревшая спичка. На крышах большие киноэкраны складывались, серебристые бутоны ночных цветов закрывались в резком свете дня. Прекрасные тела мертвецов расположились в стратегических позициях на балконах и верандах; греясь, впитывая солнце, фотосинтезируя и накапливая энергию для ночных приключений.

Сантьяго продолжил идти вверх по течению.

Возле заведения Тупицы Эдди была уличная вечеринка. Большая часть cuadra барабанила, танцевала и передавала по кругу трехлитровые пластиковые бутыли домашнего рисового пива.

– Что происходит? – спросил Сантьяго у высокой китаянки с красным, золотым и зеленым барабаном на бедре.

– Мы победили, мы свободны, мы победили! – кричала она.

Танцоры, одетые в эклектичные обрывки чужих костюмов, аплодировали и обливали друг друга рисовым пивом. Низко над головой пролетел конвертоплан. Онемевший от противошокового и анестетиков, Сантьяго проскользнул между припаркованными трейлерами в заведение Тупицы Эдди. Столы были убраны: на все еще влажном бетоне тела двигались под музыку импровизированного ансамбля снаружи. Все Бледные Всадники были там. Сантьяго узнал женщину, которую видел убитой, которая вонзила копье в горло Миклантекутли и пощадила его, когда взошло солнце. Они улыбались, они смеялись, они пили спиртное из бутылок, которые Тупица Эдди постоянно пополнял, они передавали косяки друг другу и друзьям.

Сантьяго знал этих друзей. Дуарте и desconfigurado Асунсьон. Эктоморфная Анхель, еще более призрачная при свете дня. Ананси, мистическая адептка боли; странно милая и уязвимая в своей кожаной одежде.

И Миклантекутли.

Он видел, как Миклантекутли и Бледная Всадница неудержимо смеялись, дурачились и поливали друг друга крепкой выпивкой Тупицы Эдди. Он увидел, как Миклантекутли сняла куртку с изображенными на ней лицами духов. Мелькнули обнаженные груди. Он увидел, как Миклантекутли и Охотница обнялись и поцеловались.

Он вспомнил Миклантекутли на крыльце в Тумстоуне; ее горло, месиво из крови и хрящей.

Он посмотрел на свою уполовиненную руку. На призраки пальцев. Увидел, как Миклантекутли с неприкрытым восторгом притянула к себе Бледную всадницу. Повернулся и пошел прочь, к светлеющим холмам.

Для столь хорошо сложенного мужчины Камагуэй весил очень мало. Природной силы Нуит хватило, чтобы поднять и пронести его по теплой траве в прохладу монастыря, где ждала женщина в белом. Она разговаривала с ним. Шутила. Смеялась, улыбалась. Она была рада за него: слабости и изъяны плоти позади. Началась настоящая жизнь. Она не оплакивала смерть, она праздновала рождение.

Женщины Дома смерти улыбались, зная толк в счастье, пока вели ее в зал воскрешения.

– Хороший день для смерти, – сказала высокая чернокожая женщина, когда ее помощники раздели тело. Нуит сложила одежду, поглаживая мягкую сетку и теплую кожу, прижимаясь к ним щекой, пытаясь уловить слабый, исчезающий запах камагуэйности.

Нуит подняла его, чтобы поместить в резервуар. Черные иглы укололи ее плоть. Уродливые. Мерзкие. Резервуар Иисуса смоет их прочь. Смоет их, смоет болезнь и неправильность и восстановит его таким, каким он мог бы быть, каким он должен быть. Идеальным. Целым. Здоровым. Она поцеловала его.

Влюбляешься в клиентов, Нуит[215]?

Она держала его за руку, пока опускающаяся крышка не вынудила отпустить.

Руки Яго крепко обнимали ее, широкая, твердая грудь под головой мягко поднималась и опускалась