Внезапно Йау-Йау ощутила волчий голод. И жажду. И необходимость в обществе живых. Надо было отойти после нейроускорителя. Вспомнить старых друзей и место, куда они возвращались после своих приключений в Ночь мертвых.

– Кафе «Конечная станция». – Она должна извиниться перед Сантьяго. – Если оно все еще там.

– Значит, «Конечная станция». – Золотистый автомобиль бесшумно отъехал от обочины. – Один момент, Йау-Йау.

– Да, Яго?

– Можно мне как-нибудь побрить тебе голову?

– Ты можешь побрить мне голову в любое время, Яго.

Они беспрепятственно мчались по бульварам. Из давно выгоревших верхушек пальм поднимался дым. Пикапы и электрические мопеды удирали от посткарнавальной tristesse[216]. За окнами panaderias, закусочных и баров, которые никогда не закрывались, посетители толпились за столиками, сосредоточенно глядя на экраны персоналок.

– Почему-то, – проговорил Яго, – я сомневаюсь, что это и впрямь конец света.

И тут она увидела его. Он брел, как проклятый Ван дер Деккен[217], пустые коробки из-под напитков и пенопластовые контейнеры из-под закусок перекатывались у его ног, и все его внимание было сосредоточено на заляпанном тротуаре. Когда машина пронеслась мимо, она увидела, как он поднял голову навстречу утреннему солнцу, которое виднелось между тлеющими пальмами.

– Сантьяго!

Йау-Йау открыла окно и высунулась наружу.

– Яго, останови машину.

Он остановился под чудовищным киноэкраном, с которого усиливающееся солнце изгоняло «Дружеское увещевание»[218]. Целлулоидные призраки. Все, чем они когда-либо были. Неужели это действительно Сантьяго, заблудившийся и блуждающий на заре мертвых, или просто еще один призрак Старого Голливуда?

– А мяч как-нибудь побросаем? – крикнул Яго из открытой двери.

Йау-Йау помахала ему напоследок. Она не слышала, как машина тронулась с места и повернула, потому что шла к нему, бежала к нему, бежала все быстрее, держа вирткомб под мышкой, как раннинбек, стремящийся к тачдауну[219].

– Сантьяго! – крикнула она. – Сантьяго!

Он поднял глаза.

Он ожидал, что до взрыва три, может, четыре секунды. Ошеломленная тишина длилась целых десять – геологическая эпоха в веб-нановремени, – а потом проги загрохотали: «Кто что почему как когда скажите объясните». Его собственные низшие управленческие эшелоны просили совета, политических заявлений, требовали срочных встреч, реальных и виртуальных; другие корпорады выходили из ступора и сыпали меморандумами и запросами; правительства, государства большие и малые, просили разъяснений; океанический, монотеистический рокот Тихоокеанского совета призывал во всем разобраться. Юридические проги сообщили о дюжине неминуемых судебных исков, ставящих под сомнение полномочия «Теслер-Танос» признавать то, чего не существует по закону. Руководители отделов сговорились и готовились поставить под сомнение его право на президентский пост.

Туссену больше нечего было сказать им кроме того, что он уже сказал и сделал. Великий Сатана раскаялся и присоединился к ангельскому сонму. За ним последуют другие. Сперва самые храбрые и маленькие, те немногие, кому нечего терять, но мало-помалу поток будет расти, пока напор не станет неумолимым.

Он поднял колпак виртуализатора.

– Есть ли какое-нибудь слово для обозначения того, как время и обстоятельства превращают нас в то, что мы больше всего презираем? – спросил он. – Большую часть жизни я хотел уничтожить это место, разорвать его на молекулы. Теперь я могу делать с ним что захочу, и я… этого не хочу. Я не могу. Звучит как богохульство, но в нем есть какая-то красота. Не только архитектура аркологии, но и грязное, неэлегантное промышленное ядро, внутренняя организация и иерархия, невидимый дух капиталовложений и прибыли; красивая, кристаллическая симметрия; нечеловеческая, но странно привлекательная. Как похожая на песочные часы отметина на брюхе «черной вдовы».

– Чтишь своего отца, почитая его творение? – спросила Хуэнь. – Проявляются твои буржуазные наклонности. Если хочешь разгромить это место, устроив грандиозную вечеринку, то вперед. Ты ему ничего не должен, Туссен. Он был чокнутым злыднем. Он был сумасшедшим, чувак, и хотел, чтобы весь мир вторил его безумию.

– Он был больным и печальным человеком.

Хуэнь прикусила нижнюю губу.

– Забавно: я знаю, кого можно назвать хорошими парнями, а кого плохими, но это кажется неправильным. В нашем вестерне все шляпы серые. Итак, Seor Presidente, дальше-то что?

– Видимо, надо пойти и поговорить с людьми.

Президентская власть отменила дверные замки. Когда они направились к лифтам, Туссен добавил:

– Хуэнь, знаешь, мне бы не помешал хороший ассистент.

Хуэнь посмотрела на него так, будто он предложил заняться сексом каким-то невероятно грязным способом.

– Если хочешь сделать мне приятно, в следующий раз спроси у «Небесных врат», не хотят ли они забрать своего агента. Взгляни-ка на небо. У нас есть дела поважнее, hermoso[220].

Туссен посмотрел на небо. Он чувствовал ночной шторм как слабое давление на спинной хребет. Стихия ушла на восток, через пустыню, унеся гром и ливень, оставив после себя тишину, спокойствие и чистый воздух. В такое утро, в таком небе можно увидеть край космоса. Там, на пределе видимости, он как будто рассмотрел отблески света. Способен ли глаз, адаптированный для взгляда на солнце, узреть огромную, изящную решетку «Небесных врат»? Нет; вкрапления слюды в лазурной голубизне – это были águilas, которые ловили утренние термические потоки и взлетали над огромным, уродливым, грязным, оживленным, шумным, вонючим городом. Хорошее небо для полетов. Лучше не придумаешь.

Он вызвал служебный лифт: набрал коды. Стеклянная клетка начала опускаться.

Во взоре орла

Небо, миры живых и мертвых

Застыли!

Тринидад в туфлях со сломанными каблуками курсировала по улицам мертвых. Беззаботная; беспечная. Она ничего не боялась. Не нуждалась ни в чем. Не зависела от чьей-то воли. Могла сказать себе, что с Тринидад Малькопуэло все в порядке. Не просто в порядке. Все отлично. Просто супер. Да-да, просто супер.

Перекресток, на котором стояло кафе «Конечная станция», был усеян битым стеклом. Не следы насилия, а скорее обломки жизни; усталой, затуманенной, с похмелья после дюжины отходняков от самых разных видов кайфа, опустошенной. Бутылки, стаканы, старомодные шприцы для подкожных инъекций, которые предпочитали повернутые на самоповреждении. Кое-кто выживший все еще был в костюме, встречались маски и невероятные гибриды, результат полудюжины обменов нарядами. Презирая буржуазное жеманство вроде стульев, они устроились вдоль бордюров и стен; растянулись под сенью пыльных миндальных деревьев, распростерлись ничком на скудной траве.

Где-то между закатом и восходом ее машину вырвали из асфальта и угнали.

Квант движения; что-то в тени переулка на задворках бульвара, куда еще не проникло восходящее солнце. Блеск, царапанье – как будто когти скребут по бетону.

Тринидад чувствовала: нечто объявило о своем присутствии только из-за нее.

– Эй?

Шкряб-шкряб. Там была фигура, наполовину во тьме, слишком высокая и худая, слишком поджарая для человека.