— Привет.

— Привет.

Кузьма ждал меня, облокотившись на белый капот своей Бэхи. Сейчас он отступил от одной красотки, чтобы заключить в объятия другую… Красотку, я на это надеялась, проведя в туалете магазина приличное количество свободного времени.

— Голодная? — спросил он, едва коснувшись моих губ, явно не желая ужинать помадой.

Я не стала врать. Ответила, что голодна. Но не стала уточнять, что оставила себя без обеда. Сожрала на ходу шоколадку и все. Утром был бутерброд с хорватским сыром и хорватской колбасой, а днем — шоколадка "Милка", только не хорватская, увы…

— Здесь есть какое-то кафе. Пойдем?

Мне какая разница… Разница как раз в том, что мы не мокрые после моря, а замерзшие после улицы. Мне даже не сразу захотелось снять куртку. Лето, блин… Но потом я потерла руки и стало теплее… Нет, стало тепло, когда мои пальцы оказались в теплых ладонях Кузьмы. Между нами стол, но кажется, что его нет. Как и людей вокруг.

— Ваш заказ. Приятного аппетита.

Только приятностью от девушки не веяло. Странно — может, устала к концу рабочего дня или ей не понравились наши сцепленные пальцы…

Блюдо тоже не выглядело аппетитным. Брать шаверму на тарелке оказалось большой глупостью. Пару листочков того, пару кусочков сего… И только вилка с ножом были в одном экземпляре.

— Привыкла к хорватским порциям?

Рот Кузьмы скривился в доброй усмешке. Я кивнула, не раздумывая. Если и не привыкла, то уж точно скучаю. Особенно по вкусу овощей… Тут все казалось безвкусным. Или таким и было. Но голод не тетка, а лютый зверь, и я все смела и чуть-чуть не икнула, такой пересушенной оказалась куриная грудка. Кофе мы не брали. Заказали смузи, совершив очередную глупость. Оно на вкус оказалось абсолютно химическим.

— Даш, не допивай. В машине есть вода.

Но мы не сразу пошли в машину. Зашли за тортиком. Маленьким, но многообещающим — медовик не может быть невкусным. И он не был. Я даже пальцы готова была облизать, но Кузьма перехватил их, и я с трудом сдержала крик, когда он коснулся первой крошки горячим языком. Рот наполнился кофейной слюной, но я боялась сглотнуть, боялась дышать и боялась упасть в обморок прямо тут, на кухне, не дойдя до матраса, который, как я успела заметить, был аккуратно застелен. Интересно, мне удастся его примять. Новые кружева дымились, но в них, вместе с моим желанием, вытекала и незваная кровь. Сказать ему сейчас или… Шестой день, да постирает белье!

— Я пойду вымою руки?

Полувопрос, полупросьба, полумольба… Мне нужно было попасть в ванную и я в нее попала. Вымыть руки и не только, скатать трубочкой прокладку и спрятать в кулак, а потом успеть сунуть во внешний кармашек сумки. Фу, смогла! Теперь бы не оплошать на матрасе. Сколько у нас есть времени? За окном еще отголоски белых ночей, но уже сумерки. Домой добираться час…

— Это мой первый полумарафон!

Тихонов, я тебя убью!

Но он держал одной рукой меня за талию, а второй перебирал ленты медалей на прибитой к стене вешалке, выполненной в виде его имени, оригинальненько.

— Это трейлы, это за Белые ночи… Э… Да.

Он не смог договорить ничего, даже моего имени — я впилась ему в губы, умоляя заткнуться… И он бросил медали и взялся за меня — обеими руками, лишая меня одежды с такой скоростью, будто та на мне горела. Кожа под ней уж точно пылала, и каждое его прикосновение отдавалось в теле дрожью, а в горле стоном, который снимали с моего языка его жесткие губы. Да, нежности в его поцелуях не было ни на грамм. Я с ним полностью согласна: терять время на раскачку после недельной голодовки — себя не любить. Любить надо друг друга и быстро, пока не совсем стемнело и — всякое возможно в его объятиях — пока не закрыли метро.

— Даш…

Я с трудом приподнялась с матраса и, уставившись на его руку, выдала:

— Шестой день. Вымой руку и возьми полотенце…

Он не двинулся с места. И не отвел взгляда, а потом просто провел пальцами по моему бедру, оставляя на полоске белой кожи едва заметный кровавый след.

— Я лучше тебя потом в душ засуну, врушку…

— Я не врала, — успела выкрикнуть я до поцелуя и закончила уже после него: — Так получилось…

— У тебя всегда так получается! — рассмеялся Кузьма и снова скользнул пальцами в мое бушующее красное море. — И сейчас все получится… А для остального есть Ариэль…

Я хотела рассмеяться, но не успела — пришлось заменить смех протяжным стоном. Это не отдельный дом на отшибе, здесь соседи могут постучать по батарее, но мне плевать… Я вцепилась Кузьме в плечи и нашла губами запретное место — мочку его уха.

— Даша… — он снова с трудом выговорил мое имя, а я звать его по имени даже не пыталась.

Имена не важны, когда есть губы, руки и желание слиться воедино. Пусть всего лишь до темноты, зато полной — я лежала с закрытыми глазами и не желала их открывать. Встать я бы все равно не смогла — меня придавила к матрасу тяжелая мужская рука. Я провела по ней дрожащими пальцами до самого плеча и не нашла на ощупь старой кожи: неделя прошла, он успел сменить шкуру.

— Позвони маме, — прошептал Кузьма мне в ухо. — Скажи, что приедешь утром, — добавил он раньше, чем я сумела разлепить пересохшие губы для хриплого "зачем?"

Мне хотелось остаться, но я не могла…

— Я обещала бабушке приехать завтра на дачу.

— Это будет завтра. Я разбужу тебя в шесть и отвезу на дачу. На мою работу можно и опоздать.

— Кузь, я… Мне… Надо…

Что-то сказать, но я не знала что. Давление его руки на мою грудь увеличивалось. Может и хорошо — иначе бы из нее выпрыгнуло сердце.

— Мне надо домой. Ну… Мама не поймет такого…

Рука исчезла. И Кузя исчез — я перестала чувствовать плечом его плечо и села. Он тоже сидел — только по другую сторону матраса.

— Чего не поймет? — он смотрел на меня искоса и исподлобья. Зло. Очень зло. — Чего не поймет, я тебя спрашиваю! — он почти рычал. — Что ты осталась на ночь у парня? Но при этом поймет, что ты просто забежала к нему после работы трахнуться? Это она поймет?

Я сжала губы и опустила глаза.

— Ну, а ты звал меня разве не за этим?

— Это ты позвонила… — Он отвернулся.

— Ты привык, что девушка остается с тобой до утра, да? — спросила я совсем тихо.

Даже, кажется, уже не шепотом, а одними губами. Как же он услышит вопрос спиной? Но он услышал.

— Какое тебе дело до других, когда я попросил остаться тебя?

Какой же у него низкий голос… Как у медведя. А тело-то тощего козла!

— Есть дело…

— Какое?

Но я не могла ему объяснить. Неужели будет пытать? Но нет, он перегнулся через матрас и, схватив меня за плечи, перетащил к себе на колени. Я смотрела Кузьме в лицо — еще чуть влажное — и чувствовала лопаткой его новое желание. Во мне тоже все горело. Пожар даже не успел затихнуть.