LXXI

Граф Лудовико, улыбнувшись, сказал на это:

– Уверяю вас, умный придворный, желая приобрести милость женщины, такого конфуза ни за что не допустит.

– Ни такого, какой допустил один весьма уважаемый и благородный дворянин, – подхватил мессер Чезаре, – чье имя не буду называть, чтобы не задевать честь мужчин.

– Что же он сделал? Расскажите, – попросила синьора герцогиня.

Синьор Чезаре рассказал:

– Приглашенный одной знатной госпожой, которая его любила, он тайно приехал в город, где находилась и она, увиделся с ней и побеседовал, сколько позволяли и она сама, и время. При отъезде, со многими горькими слезами и вздохами уверяя, как невыносимо болезненна для него разлука, он молил любимую непрестанно помнить о нем, да заодно… и за гостиницу заплатить. Поскольку, мол, раз он приехал по ее просьбе, то справедливо, чтобы и расход был не на нем.

Тут все женщины рассмеялись, говоря, что уж имени благородного этот человек никак не заслуживает, а многие из мужчин почувствовали тот стыд, который должен был бы чувствовать он сам, если бы постарался напрячь ум и осознать свой постыдный промах. И синьор Гаспаро, обращаясь к мессеру Чезаре, сказал:

– Лучше было вовсе не рассказывать это ради чести женщин, нежели не называть его имя ради чести мужчин. Ибо можно представить, сколь большого ума была эта знатная синьора, раз полюбила такое безмозглое животное. Да еще того гляди выбрала его как самого разумного среди многих, служивших ей, и отогнала от себя с неприязнью другого, кому этот невежа и в слуги не годился.

Граф Лудовико вымолвил с усмешкой:

– Кто знает, может, он был разумен во всем остальном и только с гостиницей оплошал? Но часто от чрезмерной любви мужчины делают большие глупости. И, глядя правде в глаза, разве не случалось и с вами такого, и даже не раз?

LXXII

Мессер Чезаре, также улыбнувшись, сказал:

– Сделайте одолжение, давайте не будем открывать наших промахов.

– И все-таки стоило бы открывать, чтобы уметь исправить, – ответил синьор Гаспаро и продолжил, обращаясь к Маньифико: – Ну а теперь, когда наш придворный знает, как приобрести и как сохранить милость своей дамы и как отнять ее у соперника, вы, синьор Маньифико, просто обязаны научить держать в секрете свои любовные дела.

– Я, кажется, сказал уже довольно, – отвечал Маньифико. – Пусть кто-нибудь другой говорит об этой секретности.

Тогда мессер Бернардо и все остальные вновь принялись упрашивать его. Наконец Маньифико сказал с улыбкой:

– Вы просто меня искушаете. Все вы даже слишком обучены любовным делам. А если хотите знать больше, подите почитайте Овидия.

– Но как я могу полагаться на его советы в любви, – возразил мессер Бернардо, – если он одобряет и считает совершенно уместным, чтобы мужчина в присутствии любимой женщины притворялся пьяным{454} (прекрасный способ приобрести милость, не правда ли?), а чтобы дать ей знать о своей любви, рекомендует на пиру обмакнуть палец в вино и написать это на столе!{455}

– В те времена такое не считалось неприличным, – осклабился Маньифико.

– Но если мужчинам тех времен не претило подобное безобразие, значит они не имели такой утонченности в любовном служении, как мы, – заметил мессер Бернардо. – Но давайте не будем уклоняться от предмета: как научиться сохранять любовь в тайне.

LXXIII

– На мой взгляд, чтобы хранить любовь в тайне, нужно избегать причин, делающих ее явной, – сказал Маньифико. – Таких причин много, но одна из основных – это когда любящие стремятся к излишней секретности и никому не доверяют. Ибо каждый любящий желает, чтобы любимая знала о его чувствах; но когда у него нет услужливого и верного друга, вынужден подавать более многочисленные и ясные знаки, чем если бы пользовался его помощью. Но знаки, которые подает сам любящий, вызывают намного больше подозрений, чем если бы это делали посредники. Души людей по природе любопытны, и всякий из посторонних, как только заподозрит что-то, сразу начинает доискиваться истины, а узнав ее, разглашает без стеснения, даже находя в этом удовольствие. Иное дело – когда у влюбленного есть друг: он не только помогает сочувствием и советом, но часто и ошибки, которые в ослеплении допускает влюбленный, старается исправить, заботясь о сохранении тайны и предвидя многие вещи, которых тот предвидеть не в состоянии. Высказывая свои чувства, изливая их задушевному другу, мы чувствуем величайшее облегчение, но равным образом и любовные наслаждения наши увеличиваются от возможности поделиться ими.

LXXIV

– Есть и другая причина, намного больше способствующая разглашению любовных тайн, чем названная вами, – сказал синьор Гаспаро.

– Какая же? – спросил Маньифико.

Синьор Гаспаро оказался и на этот раз верен себе:

– Пустое тщеславие, соединенное с безумием и бессердечием женщин, которые, как вы сами сказали, стараются иметь сколь возможно больше влюбленных в них. Вот чего им хочется: пусть все эти влюбленные сгорают хоть в пепел, а потом, после смерти, воскресая вновь, возвращаются к ним живыми, чтобы умереть снова. Даже любя сами, они наслаждаются мучением любящих, ибо полагают, что скорби, несчастия – да такие, что влюбленный постоянно призывает смерть, – вот истинное свидетельство, что они любимы и своей красотой способны делать мужчин несчастными и счастливыми, даруя им смерть или жизнь по своей прихоти. Одной этой пищей они и питаются, и безмерно до нее жадны: чтобы не остаться без нее, они и не удовлетворяют влюбленных вполне, и не лишают их надежды бесповоротно. Но, желая постоянно держать их в тревоге и вожделении, проявляют некую властную неумолимость в угрозах, смешанных с надеждами, – лишь бы любящий каждое слово, взгляд, жест возлюбленной почитал за высшее счастье! А чтобы нe только любящие, но и все остальные считали их стыдливыми и целомудренными, они нарочно выставляют перед всеми эти свои жестокие и неблаговидные повадки. Пусть все думают: раз она так издевается над тем, кого сочла достойным любви, то как, вероятно, поступает с недостойным! В своем предубеждении она подчас верит, что такая хитрость защитит ее от бесчестья, проводи она хоть каждую ночь с какими-нибудь подонками, которых едва знает! И при этом, ради наслаждения страданиями и немолчными жалобами какого-нибудь блестящего рыцаря, она лишит саму себя тех наслаждений, которые еще, возможно, были бы как-то извинительны! Такие женщины сами причиной того, что бедный влюбленный в крайнем отчаянии решается на такие поступки, которые враз делают известным то, что надо было всеми способами держать в строжайшей тайне.