Через короткое время скончался и мессер Роберто да Бари, оставив в глубокой печали весь наш двор; да и как было не скорбеть всем нам о смерти этого молодого человека – добронравного, любезного, редкого по красоте облика и стати, находившегося в самом цветущем и крепком состоянии, какого только можно пожелать!

II

Думаю, если бы они оставались живы, то достигли бы степеней, на которых могли бы дать всем знающим их ясное свидетельство того, сколь достоин славы был урбинский двор и сколь украшен замечательными рыцарями. Ведь таких степеней достигли почти все, сложившиеся при нем: поистине, из троянского коня не вышло столько царей и военачальников, сколько вышло из урбинского двора людей, отличившихся доблестью и от всех получивших самую высокую оценку. Ибо, как вам известно, мессер Федерико Фрегозо стал архиепископом Салерно, граф Лудовико – епископом Байё, синьор Оттавиано – дожем Генуи, мессер Бернардо Биббиена – кардиналом Святой Марии в Портике, мессер Пьетро Бембо – секретарем папы Льва, синьор Маньифико поднялся до титула герцога Немурского и того величия, в котором находится ныне{456}; синьор Франческо Мария делла Ровере, префект Рима, сам стал герцогом Урбино; хотя дом, где он был вскормлен, достоин много большей хвалы за то, что из него вышел государь столь редкий и столь совершенный в любой доблести, каким мы его ныне видим, чем за то, что он достиг герцогства. И немалой причиной этого я считаю благородное окружение, постоянно вращаясь в котором он всегда видел примеры похвальных обычаев или слышал о них. И думаю, что та же причина, которая – по доброму ли случаю, или по милости звезд – столь долгое время дарила Урбино наилучших государей, еще и теперь остается в силе, производя те же следствия. Можно надеяться, что и добрая судьба так воспоследует этим доблестным делам, что счастье династии и государства не только не уменьшится, но будет расти день ото дня, чему видим уже много ясных примет, среди которых главная – то, что небо даровало нам такую государыню, как Элеонора Гонзага, наша новая герцогиня. Ибо если когда и соединялись в одном теле знания, грация, красота, ум, такт, гуманность и все другие добрые обычаи, то в ней они скреплены в некую цепь, так что все вместе приводят в гармонию и украшают каждое ее движение.

Итак, продолжим беседы о нашем придворном в надежде, что и после нас не будет недостатка в тех, кто найдет славные и досточестные примеры добродетели при нынешнем урбинском дворе, как мы теперь находим в прежнем{457}.

III

Как рассказывал мне синьор Гаспаро Паллавичино, весь день после бесед, описанных в предшествующей книге, синьора Оттавиано почти совсем не видели при дворе, и многие думали, что он уединился, желая без помех обдумать предстоящую речь. И когда в обычное время все собрались у синьоры герцогини, пришлось посылать на его розыски, поскольку он долго не появлялся; так что многие рыцари и придворные дамы обратились к танцам и другим развлечениям, думая, что сегодня беседа о придворном не состоится. Все были заняты кто чем, когда пришел синьор Оттавиано, которого уже почти и не ждали, – и, видя, что мессер Чезаре Гонзага и синьор Гаспаро танцуют с дамами, с широкой улыбкой сказал, отдав обычный поклон синьоре герцогине:

– Я ожидал, что и сегодня синьор Гаспаро продолжит злословить женщин. Но вот, вижу его танцующим с одной из них и готов поверить, что он заключил мир со всеми. И как я был бы рад, если бы спор (или, хорошо, назовем его беседой) о придворном на этом и закончился.

– Беседа наша не окончена, – отвечала синьора герцогиня, – потому что я не такой враг мужчин, как вы – женщин, и не хочу, чтобы придворного лишали подобающей ему чести и тех украшений, которых вы ему сами вчера наобещали.

Сказав это, она велела остановить танец и садиться по обычным местам. Так и сделали, и, когда все приготовились внимательно слушать, синьор Оттавиано начал:

– Государыня, поскольку мое желание придать нашему придворному немало других добрых качеств я подтвердил торжественным обещанием рассказать о них, с удовольствием это делаю. И не то чтобы я надеялся сказать все, что возможно сказать; я хочу только разубедить вас в том, что вы вчера подумали: будто я пообещал продолжить рассуждение с целью в основном умалить похвалы придворной дамы, возомнив, что придворный может быть еще совершеннее, и стремясь таким приемом возвысить его над ней. Поэтому, чтобы уложиться во время, которого у нас сегодня не так много, как в прежние вечера, постараюсь быть краток.

IV

Итак, продолжая рассуждение говоривших прежде меня, которое я одобряю и подтверждаю, хочу сказать, что из вещей, которые мы называем благими, некоторые благи просто и сами по себе – как умеренность, сила, здоровье и все качества, водворяющие в душах покой; другие благи в том или ином отношении и в видах цели, на которую направлены, – как законы, щедрость, богатство и тому подобные. И полагаю, что совершенный придворный, такой, как изобразили его граф Лудовико и мессер Федерико, может быть вещью поистине благой и достохвальной – но не просто и не сам по себе, а сообразно цели, к которой он может быть устремлен.

Ибо поистине если, будучи благороден, одарен изяществом, любезен, искушен во множестве занятий, придворный не приносит иного плода, кроме того, что он сам для себя таков, – то, мне кажется, ради стяжания такой высоты в придворном искусстве не стоило вкладывать столько усердия и труда, сколько необходимо желающему ее достигнуть. Я даже сказал бы, что многие из качеств, которые ему присвоены, – как умение искусно танцевать, устраивать празднества, петь, играть – пустяки и суета, а в человеке высокого положения они скорее дают повод к упреку, чем к похвале. Ибо все эти утонченности, импрезы, остроты и прочее подобное, что относится к общению с дамами и любовным делам, – пусть многие считают иначе – часто приводят только к женственному расслаблению душ, к развращению молодежи и к жизни, наполненной сладострастием. По этой причине само имя итальянцев покрывается позором, и лишь немногие из нас способны решиться не то что на смерть, но даже на какое-то опасное предприятие. И есть, несомненно, великое множество других дел, которые, если подойти к ним с мастерством и усердием, принесли бы гораздо больше пользы и в дни мира, и на войне, чем вот такое придворное искусство, взятое как самоцель. Если же подобные действия придворного устремлены к доброй цели, связанной с долгом (что я и подразумеваю), то, как полагаю, они не только не вредны и не суетны, но весьма полезны и достойны безмерной похвалы.