V

Итак, полагаю, цель совершенного придворного, о которой вплоть до этого момента ничего не было сказано, состоит в том, чтобы посредством качеств, приданных ему моими предшественниками, до такой степени заслужить благоволение и расположение государя, которому он служит, чтобы быть в состоянии говорить ему, и говорить всегда, правду обо всем, что этому придворному прилично знать, без страха и опасности прогневать его. А если знает, что ум государя наклонен к вещам непотребным, отваживался бы противоречить ему, тонко пользуясь милостью, приобретенной с помощью своих добрых качеств, чтобы, отводя правителя от всякого порочного намерения, наставлять его на путь добродетели.

Таким образом, имея в себе ту доброту, которую ему придали наши друзья, вместе с живостью ума, любезностью, осмотрительностью, осведомленностью в литературе и многих других вещах, он при любом деле сумеет правильно указать своему государю, сколько чести и пользы принесут ему и его окружению справедливость, щедрость, великодушие и прочие добродетели, приличествующие доброму государю, и, напротив, сколько бесславия и вреда произойдет от пороков, им противоположных. Поэтому я считаю, что если музыка, празднества, игры и прочие приятные способы времяпровождения – это как бы цветы, то побуждать своего государя к добру, содействовать ему в добре и предостерегать его от зла – вот истинный плод придворного искусства.

Похвальное в благих поступках заключается главным образом в двух вещах: когда мы выбираем целью наших намерений истинное благо и когда умеем находить уместные и действенные средства движения к этой намеченной цели. И несомненно, стремится к наилучшей цели дух человека, пекущегося о том, чтобы его государя не вводили в заблуждение, чтобы он не слушал льстецов, клеветников и обманщиков и отличал добро от зла, первое любя, а второе ненавидя.

VI

Думаю, что качества, приданные нами придворному, могут быть удобными средствами достичь этой цели. Ибо из многих заблуждений, которые мы наблюдаем сегодня у многих из наших государей, главнейшие суть неосведомленность и самоуверенность; а корень обоих этих зол – не что иное, как обман: дело, заслуженно ненавистное Богу и людям, а для правителей вредоносное еще более, чем для всех остальных. Ведь правителям, более чем чего-либо другого, не хватает того, что они в первую очередь должны иметь в достатке, а именно: говорящих правду и помнящих добро. Те, кто им враждебны, конечно, не имеют побуждения оказывать им такую услугу; напротив, они только рады, если правитель живет порочно и коснеет в своих пороках; с другой стороны, они не решаются злословить его публично из страха быть наказанными. Из друзей же лишь немногие имеют к правителю свободный доступ; да и эти немногие опасаются порицать его так же свободно, как это можно делать в отношении частных лиц; и подчас и они, чтобы заслужить милость и благосклонность, предлагают ему одно только развлекающее и приятное, пусть оно будет даже дурным и бесчестным. Так друзья превращаются в льстецов и, ища выгоды от своей близости, говорят и делают все в угоду государю, по большей части прокладывая себе дорогу ложью и отнимая у его души знание не только о внешнем, но и о самом себе. И эта ложь – гнуснее любой другой, ибо душа, заблуждающаяся относительно себя, сама себя обманывает.

VII

Государи, не слыша ни о чем слова правды и опьяняемые той разнузданной свободой, которую несет с собой неограниченная власть, обилием развлечений, погруженные в удовольствия, скоро привыкают к самообману и растлеваются душой. Видя, что все им повинуются и чуть ли не поклоняются, как богам, с великими почестями и похвалами, не слыша не только ни единого упрека, но и возражений, от неосведомленности они переходят к крайнему самомнению и уже не принимают ни чужого совета, ни даже просто иного мнения. Думая, что мудро править – самое легкое на свете дело, для которого не требуется ни искусства, ни учения, но лишь сила, они обращают свою душу и все свои мысли лишь к удержанию власти, полагая истинным счастьем возможность делать все, что хочется. Из-за этого иные из них ненавидят разум и справедливость; и то и другое кажется им какой-то уздой, способом поработить их и уменьшить благо и удовольствие, какие они имеют, царствуя. Они думают, что их владычество утратит полноту и цельность, если они будут вынуждены повиноваться долгу и чести, ибо полагают, что тот, кто повинуется, – не настоящий государь.

Следуя этим предубеждениям, отдавая себя во власть самомнения, они становятся спесивы; верят, что надменным лицом и суровостью, пышными одеяниями, золотом и драгоценными камнями, почти не показываясь на глаза подданным, они приобретают подлинный престиж и их считают почти богами. А по моему мнению, они похожи на тех колоссов, что делали в прошлом году в Риме для праздника на Пьяцца Агоне: снаружи имея вид героев и коней, проходивших в триумфальном шествии, они внутри были набиты паклей и ветошью. Но такие государи даже хуже, – ибо колоссы поддерживаются в вертикальном положении собственной тяжестью, а эти, не имея достаточного противовеса внутри, возвышаясь на несоразмерно слабых основаниях, от собственной тяжести рушатся, из одной ошибки впадая в бесчисленные{458}. Ибо их неосведомленность вкупе с ложным мнением, будто они не могут ошибиться, будто могущество, которым они обладают, происходит от их мудрости, влечет их дерзко захватывать государства любыми способами, законными и незаконными, когда они только могут.

VIII

Но если бы они решились знать и делать то, что должны делать, они бы так же решительно отказались от правления, как сейчас за него борются. Они поняли бы, сколь отвратительно и вредно, что они, поставленные править, менее разумны, чем подданные, которые обязаны им повиноваться.

Смотрите же: незнание в музыке, в танцах, в верховых упражнениях никому не вредит; и однако, кто не понимает в музыке, тот стыдится петь при других; кто не умеет танцевать, тот танцевать и не пойдет; кто не обучен вольтижировать, также не осмелится на это. А от неумения управлять людьми происходит столько зла, столько смертей, разрушений, пожаров, катастроф, что не найдешь на земле более пагубной заразы. И однако, иным государям, вовсе не понимающим в управлении, не стыдно за него браться – и не в присутствии четырех или шести человек, но на глазах у всего мира, – ибо они поставлены так высоко, что на них устремлены все взоры, и не только большие, но и мельчайшие их недостатки всем заметны. Так, мы читаем, что Кимона укоряли за то, что он любил вино, Сципиона – за сны, а Лукулла – за пиры{459}. Но если бы грехам государей нашего времени сопутствовали и доблести, что были у тех древних! Они если в чем и допускали оплошности, но не уклонялись от предостережений и поучений тех, кому считали возможным довериться в исправлении этих ошибок, и даже настойчиво стремились строить свою жизнь по правилам выдающихся людей: Эпаминонд – Лисия Пифагорейца, Агесилай – Ксенофонта, Сципион – Панетия{460}, равным образом и многие другие. Но приди внезапно к иным из наших государей строгий философ, или кто угодно, кто захотел бы открыто и неухищренно показать им этот ужасающий их лик подлинной добродетели, научить их благим нравам и жизни, приличной доброму государю, – я уверен, они отскочат от него, как от змеи, или поднимут на смех, как последнее отребье.