– Распаковывайся пока. Не буду путаться у тебя под ногами, – выдал он и скрылся в кухне.

Стеллу не отпускало ощущение нереальности происходящего. Пространство казалось двухмерным; даже тишина была какая-то плоская. В скорых октябрьских сумерках Стелла доставала одно за другим и встряхивала свои платья, пока не стемнело окончательно. Тогда она принялась шарить по стене – где тут выключатель? Не странно ли: всего десять лет назад Стелле и не снилось электрическое освещение, а теперь она себе жизни не представляла без этого блага цивилизации. Выключатель так и не нашелся.

Кармело с дымящейся кастрюлькой явился через полчаса, обнаружил Стеллу в полной темноте, на деревянном стуле. Он шмякнул кастрюльку на карточный столик, с полки достал блюдце с тремя свечками, зажег их прикуривателем, мурлыча незнакомый Стелле мотивчик. При свете низеньких свечек Стелла разглядела, что столик весь в кругах – следах горячей посуды. В кастрюльке оказалась фасолевая лапша pasta e fagiole, и запах от нее шел весьма недурной.

Кармело положил жене лапши, достал головку пармезана – самого лучшего сорта, с легкой изморозью соли, – натер, припорошил кушанье. Сырная крошка оплывала, кудрявясь, а Стелла думала: опять этот человек своей щедростью ей в нос тычет. Они ведь с ним оба знают: слишком поздно. Или знает одна только Стелла?

Утомленные путешествием в поезде и последним вечером в Монреале, ни Кармело, ни тем более Стелла не были расположены к разговорам. Кармело сообщил, когда уходит на работу и где следует хранить деньги и ценности. Исчерпав темы для беседы, он включил радио, настроился на музыкальную передачу. Комнату заполнил грохот невидимого оркестра. С едой было покончено. Под густую лапшу выпили по стакану красного вина из девятилитрового кувшина. Кармело собрал грязные тарелки и снова исчез в кухне.

В Стеллином животе сформировался тугой узел. Нет, она не станет сопротивляться. Какой смысл, если все равно ее ждет поражение, попрание? Под стоны саксофонов Стелла сняла платье, надела белую ночную сорочку, стянула чулки, пояс, трусики и легла в постель. Случившееся в Монреале ослепляло память болезненной яркостью: белесая слизь, в результате спазмического усилия исторгаемая мужем ей в утробу, разлитие теплого клейстера. Стеллу передернуло. Дожидаясь Кармело, она гадала: растет в ней дитя – или пока нет? Поздно уже – или не все потеряно? Убеждала себя: все, все, оставь надежду. Будешь каждый раз, под потную возню мужа, думать: «Он сегодня это сделает? Значит, вчера еще был шанс спастись – а сегодня нет?» – неминуемо рехнешься.

Пришел Кармело, расставил чистые тарелки на холодной батарее, задул свечи. При уличных фонарях – окно было лишено штор – Стелла видела, как муж снял и повесил в шкаф рубашку, расстегнул ремень, стащил брюки и аккуратно сложил их на стуле; наконец избавился от майки и трусов.

Почему он совсем не стесняется Стеллы? Успел побыть со слишком многими женщинами: одной больше, одной меньше – значения не имеет? Или Стелла для него пустое место? Пожалуй, так. Действительно: период ухаживания кончился, можно явиться перед женой в натуральном виде.

Впервые она увидела мужа голым. Без щеголеватого своего костюма, без отутюженной сорочки Кармело странно умалился. Было даже что-то комическое в его слишком загорелом торсе по контрасту с нижней частью тела (обычная картина для работяги) и в нестрашной, рыхлой, как пончик, мошонке с клювом пениса, который будто высунулся из гнезда черных лобковых волос. К Стеллиному горлу подступила тошнота. Какое же оно мерзкое, это мужское «хозяйство»! Оттого что сейчас Кармело казался безобидным, стало еще гаже и еще жальче себя: мало сопротивлялась в Монреале, могла бы и отбиться.

Кармело шагнул к кровати и отдернул одеяло. Как, должно быть, четко выделялись под шелковой сорочкой Стеллины бедра! Став коленями на кровать, Кармело задрал сорочку. Ага, трусы заранее сняла – значит, на сей раз дурацкой возни не будет. Впрочем, если Кармело и оценил этот жест, виду он не подал, своего удовольствия ничем не выразил. Одним решительным движением мощной руки он перехватил Стеллу поперек живота и притянул к себе. Вялая мошонка видоизменялась на глазах: из нее вырастал, набухая, лиловый пенис.

Вот оно. Сейчас вновь случится. Стеллина душа будто отделилась, зависла над телом, совсем как много лет назад в загоне для свиней, когда чужая ледяная рука стиснула живые теплые пальчики. Как бы со стороны Стелла видела: муж занят ее коленями. Подтягивает повыше, раздвигает. Готовит к использованию. Человек, с которым Стелле предстоит жить, покуда смерть их не разлучит, плевать хотел на ее страхи, обиду, боль. Кстати, Кармело и впрямь плюнул – себе в ладонь, и потер пенис, увлажняя его. По Стеллиному нежному, поруганному накануне, прогулялся плесневый сквозняк. Волосатый живот Кармело на мгновение надавил на Стеллин – истерзанный, в давних шрамах, пульсирующий отвращением, которое, заодно с ужасом, попыталось возвести внутренний барьер. Да не смогло – Кармело таки вторгся, снова вторгся.

В процессе собственно вторжения Стеллу передернуло – саднила пораненная плоть. Но уже в следующий миг стало не больно, и Стелла почти спокойно наблюдала ритмичные, бессмысленные, однако ничем другим, кроме ритма и абсурдности, не примечательные усилия Кармело. Странно, что и его лицо казалось отстраненным. Периодически Кармело брался, сквозь сорочку, за Стеллину грудь и раз-другой стискивал ее, впрочем несильно.

Через несколько минут естественная влага была использована, и акт, проводимый Кармело «на сухую», сделался крайне болезненным. Видимо, Кармело тоже чувствовал нарастающий дискомфорт – он заметно ускорился. Когда Стелла уже всерьез думала, позволительно ли просить мужа остановиться, он издал гортанный звук и замер, прогнувшись назад, точь-в-точь как Антонио замирал и прогибался над Ассунтиным телом. Минули секунды, прежде чем Кармело выдернул из Стеллы свой «инструмент» и отвалился, неуклюже надавив коленом ей на ногу. Стелла вскрикнула, Кармело сказал: «Извини».

Полез с кровати, натянул трусы. Одеяло по-прежнему было откинуто, белесая слизь медленно стыла на Стеллином бедре, с внутренней стороны, где кожа нежна, как медузья желейная плоть. Было зябко и очень хотелось подтереться, но как-нибудь так, чтоб не осквернить пальцев. От одной мысли о контакте со слизью руки сами собой сцепились в замок.

– Тебе в ванную разве не надо? – спросил Кармело.

Стелла покачала головой. Глупо, конечно, – в потемках-то; но ответить, даже односложно, Стелла не смогла бы. Впрочем, Кармело ее понял. Забрался в постель, укрылся по грудь и сказал:

– Ладно. Спокойной ночи.

Вот так вот. Дело сделано – теперь спи давай. Кармело пару раз вдохнул и выдохнул – глубоко, шумно – и захрапел.

Стелла, втиснутая между холодной оштукатуренной стеной и жарким мужниным бедром, так и лежала, как Кармело ее оставил – раскинув ноги. Руки деть было некуда, пришлось скрестить под грудью. Физическая измотанность отторгла горестные мысли, страх, отвращение, отчаяние. Глухой сон накрыл Стеллу.

Вот, оказывается, что такое брак – общий быт на пятачке замкнутого пространства. Притирание к человеку, имеющему свои устоявшиеся привычки, вместо жизни с родными, от которых усвоены привычки собственные.