За Тининой спиной (а иногда и не смущаясь ее присутствием) Стеллу спрашивали, кто из супругов бесплоден – Тина или Рокко? Каждому известно: чаще всего вина лежит на женщине. Сколько бы раз ни звучал бестактный вопрос с дальнейшими комментариями, Стелла не находилась, что ответить. Откуда в людях столько жестокости? Неужто не понимают: Тине больно! Или нарочно хотят уколоть почувствительнее? Пускай хоть душой страдает, раз телесные муки – от родов – не про нее; так все эти кумушки рассуждают, что ли?

В моменты, когда Тина совсем уж не владела лицом, когда зависть вперемешку с печалью и недоумением отражались в глазах особенно неоспоримо, Стелла сжимала руку сестры.

– Из тебя получится лучшая в мире тетушка!

Тина улыбалась еще напряженнее, и Стелла развивала мысль:

– Мои дети будут тебя любить больше, чем меня, – и это ужасно! Что значит – почему? Да потому, что на кухне тебе нет равных. Прямо слышу, как мои пищат: «Мама стряпать не умеет, айда к тете Тине, уж она нас накормит!»

Тина вымучивала смешок, опускала взор.

– Для твоих детей будет стряпать Кармело.

– Да он больше бахвалится, – возражала Стелла, чтобы вновь услышать, как смеется сестренка. – Ему до тебя далеко.

Тина над своей завистью не властна, это Стелла отлично понимала. Она любила сестру, а в эти последние месяцы беременности, наполненности счастливым ожиданием, в ее сердце не было места ни язвительности, ни неприязни.

Тинина зависть не укрылась и от Ассунты. Минимум раз в день она осеняла Стеллин лоб крестным знамением, не ленилась подняться на третий этаж, чтобы повесить над дверью пучок мяты.

– Самое опасное время – когда муж с женой первенца ждут, – так объясняла Ассунта свои действия.

Едва узнав о беременности жены, Кармело принялся настаивать, чтобы она ушла с фабрики. Но Стелле там нравилось. Она умудрилась продержаться до мая – к этому времени живот здорово вырос, работа была уже не в удовольствие.

На прощание Тина устроила фуршет. Притащила в цех большущее блюдо печенюшек-червячков и миску холодных равиоли. Работницы, не отходя от конвейера, брали равиоли руками, надкусывали, подхватывали соус в салфетки, хихикали по-девчачьи.

Первые признаки приближающихся родов появились утром 24 июля. Стелла кругами ходила по Ассунтиной кухне, ждала неминуемого усиления интенсивности схваток. Страдала от голода – Ассунта не дала ей позавтракать, потому что так доктор велел. Адский был день – боль час от часу острее, коннектикутское лето терзает влажной духотищей, и конца этому не видно. Стелла вздумала освежиться, только забралась в ванну – отошли воды. По крайней мере, в квартире не напачкала.

Позвали Кармело. Он повез Стеллу в больницу, где пришлось долго потеть, изнывать в очереди. Больница оправдала Стеллины опасения – оказалась недружелюбной и неудобной. Чего и ждать, когда заведующий – мужчина, притом англосакс.

Дальше были изнуряющие часы невозможной боли. Стеллу положили на специальную кровать, застланную клеенкой, распялив ей ноги на подставках. Словно в стремена вдели, думала Стелла; она к такому не была готова. Впрочем, чувство унижения нивелировалось, а точнее, затмевалось физическими страданиями. Где-то на задворках памяти мелькнула картинка: Ассунта, рожающая в Иеволи, среди пучков мяты. Как животное, решила тогда Стелла. Сама она себя поросящейся свиньей не чувствовала, о нет; Стелле казалось, она – чудовище, выдирающее часть собственного нутра собственными же когтями. Ладно хоть вокруг были чужие люди, никто из близких не видел Стеллу такой.

Время тянулось, а с ним тянулась и пытка схватками. Стелла уже не сознавала, сколько минуло часов, сколько спазмических волн прокатилось по ее животу. Приходили на ум свиньи, попиравшие ее копытцами; да только разве можно сравнить ту боль с этой? Наверно, сама смерть уступает родам в мучительности. За окном, занавешенным дешевенькой шторой, стемнело. Ночь уже, значит. Бесконечная ночь.

– Тужьтесь, – велел врач. – Вы должны тужиться.

– Я тужаюсь, – вымучила Стелла. Английские слова не шли на ум. – Очень много тужаюсь.

На этом ее воспоминания обрываются.

Позднее дети Стеллы и Кармело рассказывали, что случилось той ночью. Врач вышел в коридор, где маялся Кармело, и спросил, чью жизнь спасать – жены или сына.

– Никаких компромиcсов, – отрезал Кармело. – Мне нужны оба.

Помню, впервые я услышала эту историю еще девочкой: дедушке, мол, предложили выбрать между бабушкой и ее малышом, а дедушка сказал: не буду выбирать, спасайте обоих. Я тогда восхитилась: дедушка Кармело – настоящий мужчина, прекрасный семьянин. Да что там – просто герой. «Никаких компромиcсов. Мне нужны оба» – не каждый такое доктору заявит.

Ныне, вспоминая об этом, я чувствую ярость. Кармело поставил под удар Стеллину жизнь – и все из упрямой гордыни. Неродившийся младенец оказался Кармело дороже якобы обожаемой женщины. Сердце мое плачет по Стелле, обреченной жить с таким мужем. А мне повезло. Мой-то муж меня выберет, без раздумий и колебаний; а другого я и в страшном сне не видела.

Той ночью Стелла снова выжила – в шестой раз.

Очнулась она в жару, какой бывает после хирургического вмешательства, когда каждый капиллярчик напряжен, занятый самовосстановлением и борьбой с инфекцией. Ощущения были знакомы; в новинку оказалась только их интенсивность. Тело исторгло слишком крупный комок плоти, потеряло слишком много крови, перенесло слишком много страданий. Изнуренное, чужое, лежало оно на койке.

В больничной палате доминировал розовый цвет. Мысли путались, как шерстяные нитки. Ассунта дремала рядом, в низеньком кресле с деревянными подлокотниками. Стелла скосила глаза. Ее тело покрывала розовая простыня. Не сразу получилось сообразить, почему, собственно, Стелла находится в больнице. Когда же воспоминание было выужено из петель и узлов мыслительной пряжи, Стеллу охватила паника. Внезапно разум прояснился. Жизнь больше не пульсирует у нее под сердцем. Осознание сквозящей пустоты накатило, обдало ужасом. Судорожно сцепив ладони на сдутом животе, Стелла сделала рывок: сесть, оглядеться. Боль ослепила ее, и палата сгинула – на несколько минут или несколько часов – кто знает?

Вновь открыв глаза, Стелла попыталась позвать Ассунту и не смогла: рот пересох. В сгибе руки торчала иголка, вокруг расплылся синяк. Стелла сосредоточилась на этой малости исключительно с целью возвести стену между собственными сознанием и телом. Было уже светло. Дурацкая розовая штора отлично пропускала солнце, и на выходе лучи приобретали поросячий оттенок.

– Мама, – прошелестела Стелла. Звук получился не громче того, что выходит, если смять в кулаке бумажку.

На сей раз Ассунта бодрствовала. Вдобавок в палате находилась Тина.

– Мама, где мой малыш? Где малыш?

Тина поднесла к Стеллиным губам бумажный стаканчик с соком. Ассунта всхлипнула и так стиснула ее руку, что костяшки побелели у обеих.