И все же худшим в этом физическом унижении был тот факт, что внешнее безобразие отнюдь не отпугивало Стеллиного мужа. Кармело брал ее почти еженощно. Стелла отворачивалась к стене, лишь бы его не видеть. Большего ущерба Кармело ей нанести не мог – его дитя уже толкалось в утробе, – однако это соображение отнюдь не умаляло Стеллиного ужаса перед совокуплением. Глядя в стенку, Стелла отбивалась от ассоциаций – сон об изнасиловании; пряжка отцовского ремня, хлещущая бедра и груди; ледяной мрамор умывальника в монреальской гостинице. Закрывая глаза, она вспоминала Ассунтины слова, мудрость, вынесенную матерью из семейной жизни: лучший муж – это который дело делает быстро. Порой Кармело кончал почти сразу, порой растягивал процесс.

Не будучи способной отбиться от кошмара, Стелла научилась в нем же находить спасение. Насильник приближался – чтобы не оказаться в его лапищах, Стелла вспрыгивала на подоконник, ибо окошко вело в другую реальность. Покуда нутро подвергалось долбежке пенисом, сознание переносилось за железный забор лагеря сезонников, воспаряло над хибарами. Перед нею была калабрийская деревня: изумрудно-золотые листья лимонных деревьев под апрельским солнцем, серебристая голубизна оливковой рощи в сентябре, помидорные кусты, увешанные налитыми плодами, шествующие, будто войско, по террасированному склону.

Потому что в серой боли, которой стала жизнь, Стелла существовать не могла.

На семейных ужинах, посещать которые хочешь не хочешь, а приходилось, Стелла сгорала от стыда. Еще бы: все глядят на нее, думают: «Ишь, присмирела. Ясно, чего ей не хватало, ну да теперь этого у нее с избытком». Именно такой посыл носили участливые расспросы о здоровье. Один Джо не ходил вокруг да около: всякий раз при встрече он ехидничал относительно Стеллиной плодовитости. Да только прямота Джо была хуже любых намеков.

Кармело дал денег на новые платья, но Стелле не хотелось выходить из дому. Тело, разбухая, причиняло физические неудобства и моральное отвращение. Да и вообще, стоит ли покупать платье, которой затрещит на тебе по швам уже через неделю? Ладно, пусть тогда Стелла купит что-нибудь другое. Все, что угодно, лишь бы настроение поднялось. Кармело было невдомек, что отныне ничто, ничто не могло улучшить ее настроения.

Спать по ночам не давали вечные позывы к мочеиспусканию. Между походами в туалет Стелла закрывала глаза – и перед нею вставал злосчастным маленький призрак. Он преследует Стеллу вот уж четверть века; может, хватит? «Ты что, и сейчас мне завидуешь? – шептала Стелла во тьму. – Тебе этого хочется, да?» Потому что зависть – палка о двух концах; Стелле Второй больше не казалось, что судьба, оставив ее в живых, действительно проявила милосердие.

По субботам, когда в прачечную не ходили, Стелла прикидывалась больной и валялась в постели. Тина целый день пропадала на очередном девичнике, а вернувшись, проскальзывала к сестре и пыталась утешить ее посредством печенья, прихваченного со стола.

– Тина, – однажды спросила Стелла. – Как ты думаешь, Бог правда есть?

– Что ты такое говоришь, Стелла! Конечно, есть! – Тина шептала, словно Господь Всемогущий страдал тугоухостью и мог не расслышать кощунственных слов.

– Откуда такая уверенность, Тина? За падре повторяешь, да? Я спрашиваю, как ты сама думаешь!

– Я думаю, Бог есть.

– Почему?

Ответа Стелла не ждала. У сестры имелись только готовенькие ответы, да и те – чужие. Убежденная в чем-либо кем-либо, получившая формулу, Тина не сомневалась в ее правильности.

Впрочем, на сей раз ответ у нее обнаружился собственный, выстраданный.

– Бог точно есть, Стелла, потому что, если бы Его не было, зачем тогда все плохое в жизни? Раз плохое существует – значит, это Божий промысел. Значит, так Ему надо для чего-то.

Тина ушла, а Стелла долго еще думала про Божий промысел. Тинины слова ей импонировали. Что-нибудь хоть на йоту более оптимистическое лишь раздосадовало бы Стеллу. К счастью, объяснение в том виде, в каком Тина подала его, помогло ей продержаться.

Ассунта говорила, что это случится, что все для Стеллы изменится, когда она сама станет матерью. Тогда она поймет, тогда почувствует: нет и не может быть никого дороже, чем родное дитя. Стелла, дурочка, еще возражала: а если, мол, я не такая? Очень даже такая!

Единение с ребенком произошло в Пепельную среду сорок восьмого года. Стелла слушала вечернюю мессу, в надутом животе шевелилось чувство голода, и вдруг она поняла: это не голод, точнее, не только голод. Сама жизнь плескалась в Стелле теплой рябью. О себе заявлял ее малыш, а хотел он ровно того же, чего и Стелла, – он хотел есть. Казалось, аналогичным желанием дитя сообщало матери: «Я – с тобой, я – за тебя».

Что мысль не самая трезвая, Стелла живо поняла. С другой стороны, Стелла день горбатилась на фабрике, устала, а теперь вот сидит на неудобной церковной скамье, ей холодно и голодно, а никому и дела нет. Никому, кроме малыша.

С тех пор Стелла каждый миг чувствовала свое дитя. В ней вспыхнула пресловутая искра жизни – такого не забудешь. Даже когда малыш не толкался, Стелла знала: он есть, и думала о нем. С Кармело она не представляла, о чем говорить, буквально вымучивала каждое слово, зато с малышом ворковала часами. И даже пела ему, даром что никогда ее голос не считался особо мелодичным. Не беда: любая песня, какая только вспоминалась Стелле, выходила у нее – заслушаешься. Даже эхо пения в пустой квартире – и то было полно счастьем.

Кармело одурел от радости. Еще бы, он станет отцом! То и дело поглаживал Стеллин живот, хвалился всем, кто был готов слушать, что за чудо-мальчуган у него растет – сильным родится, как бычок. Пусть его хвастает, думала Стелла. Муж сделался ей безразличен. Ненависть осталась, но поостыла. Нечего энергию тратить на мужа, лучше для сына поберечь.

Вот уж Господь подшутил над ней – с ребенком-то! Стелла пуще всего страшилась беременности и родов, а Бог сумел изменить ее разум и сердце, и вот она хочет ребенка, жаждет родить его, поскорее обнять. Именно так – Господним изменением Стеллиного сердца – объясняла все Ассунта. Стелле казалось, не только тело ей не принадлежит, но и разум тоже – вон, материны мысли вторглись, как инфекция, и цветут. Всего несколько месяцев назад она жить не хотела – она ведь помнит! – а куда девался мрак? Нет его, исчез. Стелла хочет жить сама и растит в себе другую жизнь. Тщеславие и холодность оказались налетом, Господь его соскреб, а там – невыразимая нежность к мерцающему комочку, к кулачку, толкающему Стеллу изнутри.

Тина улыбалась. Тина устроила Стелле предрожденчик. Тина любовно гладила сестрин живот. Одна беда: на Тинином честном от природы лице зависть проступала даже сквозь улыбку.

Тина это чувствовала – и страдала. Стелла тоже. С юности Тина жила мечтой о детях – Стелла вовсе их не хотела. Стеллин путь к материнству начинался с черных дней; Стелла тогда вообще предпочла бы умереть. И вот пожалуйста. Она – сущая богиня плодородия, зачала практически сразу после свадьбы, в то время как Тина второй год старается впустую. Врач говорит, с ней все в порядке, но где же тогда дитя?