Стелла люто возненавидела общагу. Их с Кармело комнатушка не отличалась загроможденностью – все свадебные подарки остались на Бедфорд-стрит, ждать, когда у четы Маглиери появится собственный дом или квартира. В жилище мужа Стелла впервые столкнулась с таким отвратительным явлением, как общественный туалет. Телесная нужда стала чудовищным унижением. Приходилось спускаться с третьего этажа на первый и стоять в очереди, причем всякий, кто входил в общежитие, сразу на эту очередь натыкался и запросто мог вычислить, в каких комнатах отстутствуют хозяева. Чего уж лучше для грабежа или другой гадости. Стелла, вся сжавшись, пряча глаза, переминалась с ноги на ногу среди мужчин, одних только мужчин, и невольно отмечала, кто из них собрался засесть надолго – у этих были при себе ленты туалетной бумаги. В детские и отроческие годы Стелла и по-маленькому, и по-большому, в любую погоду, в любое время суток раскорячивалась в лощине. Тоже не идеальный вариант, зато хоть свидетелей не было.

Сильно напрягала Стеллу постоянная близость с Кармело, и не только половая, когда Стелла предоставляла мужу в пользование свое тело. В частности, Кармело неизменно присутствовал при интимных процедурах, например при выщипывании Стеллой подмышечных волосков. Неловко было одеваться при муже. Впрочем, сам Кармело не делал из этого проблемы. Облачается, к примеру, утром – а хозяйство мужское все никак не уляжется по-нормальному. Спустит брюки до колен, потрясет в трусах мошонкой, приладит, снова натянет брюки, снова подергает – так-то лучше – и ремень застегнет. Вот она, суть супружества, думала Стелла. Не стесняться и другому не позволять.

Суицидальных наклонностей за Стеллой никогда не водилось. Умереть она не хотела. Иначе зачем бы так отчаянно со смертью боролась? Разница между Стеллиным и суицидальным типами личности состояла в следующем: потенциальный самоубийца хочет умереть, а Стелла хотела, чтобы для нее исчезла необходимость жить. Ибо в Стеллином существовании воплотился навыворот самый главный ее страх.

Период жизни в общаге был отмечен вопросом, который вдруг посетил Стеллу: «Какой во всем этом смысл?» Понятно, что смысла ни малейшего; тут главное – мысль эту не подумать. Раз подумаешь – пиши пропало. Так и со Стеллой: стоило вопросу о смысле зародиться, как он, подобно яду, помчался вместе с кровью по венам и артериям. Добрался до кончиков пальцев – куда девалась былая искусная ловкость? Проник в локтевые суставы – руки отяжелели. Достиг шеи – и она согнулась, как под ярмом. Стеллины дни слиплись в серый комок. Ни единого светлого мгновения не запомнила она из той поры – потому что ранние этапы замужества и не были отмечены ничем светлым.

Никогда Стелла не жила мечтой, не имела особой цели. Антонио рвался получить американское гражданство, Ассунта грезила о собственном доме, Тина бредила материнством – а Стелла плыла по течению. Теперь к ней пришло осознание (и отрицать его не представлялось возможным): она не просто не хочет чего-то определенного, нет – она вообще ничего не хочет. НИ-ЧЕ-ГО. Раньше ей было что терять, но вот невосполнимая потеря свершилась, и позади пусто, и впереди пусто, ибо стремиться тоже не к чему.

Тяжело и больно думать о тех временах. Я страдаю вместе со Стеллой, за Стеллу – и неспроста. Я ведь продукт ее замужества. Как уже догадался читатель, Стелла Фортуна доводится мне родной бабушкой. Если у читателя достанет сил не бросить мою героиню в самый трудный час, он убедится: моя жизнь лишь одна из многих, которые сохранила Стелла, разом не оборвав собственных мук.

Тони Фортуна купил целый трехэтажный дом с тайной мечтой: когда-нибудь, рассуждал он, дом на Бедфорд-стрит станет этаким palazzo Fortuna, фамильным замком на американский манер. Вот только начнут дети собственными семьями обзаводиться. Они и начали – саттелиты, формирующиеся вокруг ядра. И Тони столкнулся с проблемой – куда девать жильцов?

Семья со второго этажа съехала, как только подыскала другую квартиру. Аккурат перед Стеллиной свадьбой на второй этаж перебрались Тина и Рокко. А вот мисс Кэтрин Миллер уперлась рогом.

– Это мой дом! – втолковывал ей Антонио. – Сказано: освободите помещение; значит, давайте отсюда со всем барахлишком!

– Нет, мистер Фортуна, в Америке так дела не делаются, – с великолепным лицемерием бывшей учительницы отвечала старая грымза. – Я свои права знаю. Если вы их подзабыли, к вашим услугам мой адвокат с договором аренды.

Далее последовала бурная перепалка. Мисс Миллер, пожалуй, так и не съехала бы с Бедфорд-стрит, но перед самым Рождеством ее хватил удар, и противную ханжу забрали в дом престарелых. При других обстоятельствах Стелла бы ей посочувствовала: отец кого хочешь до инфаркта доведет. Однако мисс Миллер так и не открыла Стелле секрет своей независимости, и за это не было ей ни сочувствия, ни прощения. Предательница!.. Нет, обвинение, конечно, нелепое – Стелла ведь так и не решилась, не подступила к мисс Миллер с серьезным вопросом. Если они и перекидывались парой слов, то исключительно на бытовые темы, например о молочнике.

Зато со своим инфарктом мисс Миллер здорово подгадала, за что Стелла испытывала к ней горчайшую благодарность. Общественный туалет, сам по себе кошмарный, во время беременности стал несносен, ведь Стелле теперь хотелось по нужде куда чаще. «Если умру, так, по крайней мере, в сортир этот больше ходить не буду», – думала Стелла и докатилась даже до того, что озвучила эту мысль мужу.

– Глупостей не болтай, – отозвался Кармело.

Однако они переехали на Бедфорд-стрит – в тот самый день переехали, когда племянник мисс Миллер явился к Тони и сообщил, что тетушка не вернется. Тони дал парню пятьдесят долларов «за мебелишку»; личные вещи мисс Миллер были сложены Ассунтой и Тиной в коробки и отправлены в гараж – дожидаться хозяйку. Которая так за ними и не пришла.

Отныне Стелла могла мочиться в роскоши уединения и столько, сколько надо. Зато и мыть унитаз входило в ее обязанности. В Стеллином распоряжении оказалась прекрасная ванна на львиных лапах, однако нежиться в мыльной пене вовсе не хотелось, как не хотелось и мыть волосы, подстриженные совсем коротко и не создававшие проблем. Стеллу постоянно мучил голод, но раскармливать чудовище в собственном животе? Нет уж! И все-таки Стелла наедалась, а после мучилась ненавистью к себе самой и шла умываться. Оттирала от невидимой жирной грязи лицо и шею – до красных полос, до ссадин на коже.

Всю жизнь Стелла страшилась ущерба, который наносит беременность, – и пожалуйста, ее прекрасное тело уже проходит первые стадии, уже разрушается. Она себя красавицей мнила – вот же ей за тщеславие, вот, вот! Один за другим беременность уничтожала предметы особой Стеллиной гордости. Плоский подтянутый животик раздулся; никогда не стать ему прежним, отныне и вовеки будет он либо выпирать здоровенным арбузищем, либо свисать пустым мешком. Безупречная кожа с бронзовым сиянием сделалась ужасно аллергичной – то сыпь на ней, то прыщи, то сосудики лопаются. Темные глаза глядят из зеркала тусклой мутью, пугают изжелта-красными склерами. Под глазами круги: им суждено набрякнуть; тугим щечкам – трансформироваться в вялые брылы, стройной шее – обзавестись зобом и так далее. Ибо перерывы между Стеллиными беременностями будут чересчур коротки, недостаточны для восстановления. Словом, кончилось все хорошее в жизни Стеллы Фортуны.