– Скажите это вдове Боба Дейли, – с горечью произнесла Трейси. – Или родителям тех несчастных подростков из пансиона в Нейе.

– Согласен с вами, – сказал Фрэнк. – Это несправедливо. Но жизнь редко бывает справедливой, не так ли? Ну вот мы и пришли. «У Патрика». Здесь прекрасная кухня, а вы, наверное, проголодались.

Они завернули за угол и оказались в очаровательном дворике, мощенном булыжником. В нескольких ярдах впереди располагался прелестный французский ресторанчик с бело-голубыми зонтиками над уличными столиками, простыми плетеными стульями и турецкой гвоздикой в ящике над открытой дверью. Через дворик к ним лился восхитительный аромат чеснока и белого вина, и рот Трейси наполнился слюной.

Внутри ресторана бурлила жизнь. Пожилой француз взял у Трейси пальто и шарф, и уже потянулся к тяжелой твидовой куртке Фрэнка, когда у того вдруг зазвонил телефон.

– Прошу прощения. Я скоро. А вы присаживайтесь, – проговорил он одними губами и направился к выходу во дворик.

Трейси кивнула и проследовала за метрдотелем в зал ресторана. Пробираясь между столиками, покрытыми клетчатыми скатертями, за которыми оживленно болтали или молча обедали посетители, она наконец-то увидела свободный – в небольшой нише в углу.

Когда она подошла к нему вплотную, из-за стола, до того скрытый тенью, встал, улыбаясь, Джеф Стивенс.

– Привет, Трейси.

Трейси развернулась и кинулась прочь из ресторана. Оказавшись во дворике и окинув взглядом столики под зонтиками, она не обнаружила Фрэнка Дорриена: его и след простыл.

Этот мерзавец ее подставил! – поняла Трейси, а когда обернулась, Джеф уже стоял у входа. В темном костюме, который идеально подчеркивал цвет его серых глаз, с кудрявыми волосами, взъерошенными ветром, он был совершенно неотразим, как и в тот день, когда они впервые увиделись в купе поезда, следовавшего в Сент-Луис.

Трейси до сих пор помнила ту встречу, будто она случилась вчера. Это было после ее первого крупного дела – кражи драгоценностей у Лоис Беллами для горбатого нью-йоркского ювелира по имени Конрад Морган. Джеф, прикинувшись агентом ФБР Томасом Бауэрсом, обманом заставил отдать ему украденное, но Трейси все равно обвела его вокруг пальца.

Но конечно, все это случилось не вчера. После того поезда прошли десятилетия, где было все: приключения и азарт, любовь и потери, великая радость и непереносимая боль. Между тогда и сейчас лежали жизнь и смерть Николаса, непреодолимый гранд-каньон скорби и горя, через который ей никогда не перешагнуть, как бы сильно этого ни хотелось.

– Пожалуйста, не убегай, – попросил Джеф. – Останься со мной на ленч.

– Просто не верится, что Фрэнк способен на такие подлости, – раздраженно буркнула Трейси.

– Дорриен не виноват. Это я упросил его уйти: сказал, что мне необходимо с тобой поговорить.

– А я ему сказала, причем очень четко, что не желаю тебя видеть, – огрызнулась Трейси.

Увидев, как его обидели, даже оскорбили ее слова, Трейси смягчилась:

– Не слишком хорошая идея. И ты это знаешь.

– Это всего лишь ленч.

Трейси окинула Джефа многозначительным взглядом. Когда дело касалось их двоих, не существовало такого понятия как «всего лишь ленч», и они оба это знали.

– Ну хорошо, нам в самом деле нужно поговорить, – сдался Джеф.

Даже секундной заминки Трейси было достаточно, чтобы Джеф понял, что добился своего, и улыбнулся.

Еда действительно была восхитительной. Ничего слишком сдобного и жирного, чем обычно славится французская кухня. Трейси заказала необыкновенно вкусный салат из лангустинов, а Джеф предпочел сытный бифштекс с картошкой фри и запил все это добрым бургундским, возможно, для храбрости (знал, что она ему ох как потребуется).

Первые полчаса они говорили о недавних событиях, о Хантере и Кейт, о гибели Крю и Аргироса, о фрекинг-индустрии и коррупции, о лживой природе политиков.

– Вот бы все были такими же честными, как мы с тобой, правда, милая? – усмехнулся Джеф.

Он всегда обладал завидным чувством юмора. Хотелось бы и Трейси уметь так же смеяться над этим миром, как Джеф. Когда-то и она много смеялась.

– Я люблю тебя, Трейси.

Ее будто ужалили, настолько неожиданно и неуместно это прозвучало.

– Прекрати.

– Почему? – глядя ей в глаза, умоляюще произнес Джеф.

– Ты знаешь, почему: у нас ничего не получится, мы совершенно несовместимы!

– Чушь собачья!

– Мы всегда сводили друг друга с ума! Зачем еще раз подвергать себя таким испытаниям?

– Испытаниям? – Джеф улыбнулся. – Но это же было чудесно!

Трейси невольно улыбнулась в ответ, но этот легкий настрой тут же испарился, стоило ему потянуться через стол и, взяв обе ее руки в свои, попросить:

– Расскажи мне про Николаса.

Трейси нахмурилась.

– О чем? Что именно рассказать?

– Все. На кого он был похож, когда родился. Какие хлопья любил на завтрак. В какой позе спал.

– Прекрати! – неистово затрясла головой Трейси и попыталась вырвать руки, но Джеф не позволил, напротив, сжал крепче.

На них уже косились с соседних столиков. Смотреть на Трейси, пытавшуюся освободиться, было мучительно больно: она напоминала бабочку с опаленными крылышками.

– Я не могу об этом говорить! Пойми же ты. Тем более с тобой, да еще так…

– Как?

Трейси с трудом сглотнула.

– Как будто он все еще жив.

Она уставилась на скатерть, избегая взгляда Джефа, и он дал ей несколько минут, чтобы прийти в себя, потом мягко произнес:

– Ты не только можешь о нем говорить, Трейси, но и должна. Если не выплеснешь свое горе, оно тебя убьет: будет отравлять изнутри, как аккумуляторная кислота, и в конце концов убьет, как это произошло с Камероном Крю.

Трейси резко вскинула голову.

– Может, я как раз этого и хочу! Пусть убьет!

– Не верю, – возразил Джеф. – И главное, Ник бы этого не хотел, ты знаешь.

Трейси сердито смахнула слезы.

– Ну как ты не понимаешь! Если я выплесну это горе, если освобожусь от него, мне будет казаться, что я забыла Ника навсегда.

– Нет, никто никогда его не забудет, – сказал Джеф. – Ни ты, ни я.

– Да, но…

– Ведь дело не только в тебе, Трейси! – перебил ее Джеф не то чтобы сердито, скорее раздраженно, с отчаянием. – Это мне необходимо о нем говорить, больше узнать о его жизни. Я ничего о нем не знаю, и я не могу вернуть все эти годы. Если ты отказываешься говорить о нем, то что остается мне? Как я могу его оплакать?