сельское население и вступая в вооружённые стычки с патрулями жандармерии»[729]. Итальянский генерал, теоретик воздушной войны Джулио Дуэ (1869–1930), сенсационно объяснивший обществам будущих войн их даже техническую обречённость стать мишенями тотальной войны, в первую очередь с воздуха[730], писал: «Мировая война использовала все ресурсы втянутых в борьбу народов… Будущая война вновь вовлечёт целые страны со всеми их ресурсами, не исключая ни одного… „Не верьте, — сказал Фоккер, знаменитый авиационный конструктор, отлично знакомый с мышлением своих клиентов, говорящих на любом языке, — не верьте тому, что завтрашний неприятель, к какой бы стране он ни принадлежал, будет соблюдать различие между вооружёнными силами и гражданским населением своего противника“. Фоккер прав… Различие между сражающимися и не сражающимися в настоящее время неприемлемо ни юридически, ни фактически. Оно невозможно юридически — поскольку в странах, участвующих в войне, все работают на войну: солдат, держащий ружьё; рабочий, снаряжающий патроны; крестьянин, сеющий зерно; учёный, исследующий химический состав. Невозможно фактически — поскольку удары могут настичь всех граждан, а наиболее безопасным местом укрытия окажется окоп»[731]. Это неизбежно делало «войну на уничтожение» орудием и нападения, и обороны.

Даже в среде большевистских вождей Сталин 1941 года был отнюдь не первым и не оригинальным. Известно совместное обращение председателя ВЦИК РСФСР Я. М. Свердлова и председателя СНК РСФСР В. И. Ленина от 2 июня 1918 года ко всем губернским и уездным советам, в котором была дана детальная программа тотальной войны для отступающей перед немецкими оккупантами советской власти:

«В первую голову вывозить боевые запасы. Все, что не будет вывезено, должно быть подожжено и взорвано. Зерно и муку увозить или зарывать в землю. Чего нельзя зарыть — уничтожать. Скот угонять. Машины вывозить целиком или по частям. Если нельзя увезти — разрушать. Невывезенные металлы — закапывать в землю. Паровозы и вагоны угонять вперед. Рельсы разбирать. Мосты минировать и взрывать. Леса и посевы за спиной неприятеля сжигать»[732].

Современный историк права так описывает общие итоги Первой мировой войны в отношении гражданского населения:

«Практически весь корпус права, который до 1914 г. как будто регулировал отношения воюющих сторон друг с другом и с нейтральными государствами во время войны, практически полностью оказался выброшенным за борт, как и должно было произойти, учитывая лежавшие в его основе посылки об ограниченной войне и неизбежную его неспособность предусмотреть изобретение радикально новых видов вооружения, на применении которых обязательно будут настаивать государства, оказавшиеся в состоянии тотальной войны… В условия распространения новых вооружений, обладавших мощной убойной и разрушительной силой, но лишённых отработанной целкости и точности поражения, вопросы избирательности и соразмерности приобрели беспрецедентно важное значение, но самым злободневным стал вопрос намерения: какие именно составляющие экономики противника и группы населения подверглись атаке? Ни в одной области ведения боевых действий центральный юридический принцип неприкосновенности гражданских лиц не был окутан столь опасным туманом… Вопросы приобретают другое звучание, когда гражданское население принадлежит к нации, которая переходит в состояние „единого военного лагеря“, мобилизуя (как это часто делалось в прошлом) всё взрослое трудоспособное население и подростков на работу в военной экономике и ставя под ружьё всех мужчин в возрасте от 16 до 60 лет. Где бы это ни происходило (впервые в истории Нового времени это впечатляющим образом было осуществлено в революционной Франции), вероятное участие гражданского населения в экономике, едва ли не полностью мобилизованной для нужд национальной обороны, сильно затрудняет отнесение его к некомбатантам с той чёткостью и определённостью, как того требует принцип неприкосновенности некомбатантов… Возникновение массовой политики породило неудобные вопросы по поводу того, отделено ли в реальности гражданское население от военных действий… Почему „гражданское население“ экономически развитого региона государства-нации, участвующего в тотальной войне, не должно нести свою долю опасностей и страданий, на которые оно обрекает своих солдат (вопрос, на который даже такой совестливый и гуманный человек, как Авраам Линкольн, не нашёл утешительного ответа)?… Первая мировая война очень сильно изменила весь контекст, в рамках которого оперировало право войны и в котором оно только и могло быть правильно понято… Все потенциальные воюющие стороны, по мере того как перспектива грядущей войны становилась всё более очевидной, готовились к худшему: переносить то, что представлялось неизбежным и, если хватит силы проявить инициативу, причинить как можно больше вреда противнику»[733].

Существенно и то, что дальнейшее развитие права не только не избавило граждан от угрозы тотального насилия, но и прямо его легитимировало: «Суждения, содержащиеся в приговорах Международного военного трибунала и других судебных приговоров в Нюрнберге, не запрещали полностью и однозначно применение коллективных наказаний на оккупированных территориях; не запрещали они взятие и даже in extremis пропорциональную казнь заложников оккупационными армиями; не исключали возможности, что коллективное наказание, взятие заложников и прочие жестокости по отношению к населению оккупированной территории могут на самом деле быть оправданными в качестве репрессалий. Но, с негодованием отвергая ту лёгкость, с которой границы юридически допустимого растягивались, чтобы включить в них действия чисто террористические и/или направленные на поголовное истребление, и получали обоснование в чересчур вольном толковании военной необходимости, суды настаивали, что такие меры могут применяться только тогда, когда они адекватны, избирательны, пропорциональны и в любом случае являются последним средством». В числе мер, которые были признаны необходимым прежде расстрела заложников: «задержание подозрительных лиц», «эвакуация населения из беспокойных районов», «принудительные работы по ликвидации ущерба от диверсий»[734].

Наконец, в ходе гражданской войны между поддержанной СССР и Китаем Северной Кореей и Южной Кореей, поддержанной «войсками ООН» во главе с США (1950–1953), как свидетельствует историк, «в наибольшей были опустошены северные районы Кореи — не только материальные разрушения были катастрофическими, но эти районы ещё и обезлюдели в результате смертей — вполне достоверные оценки количества погибших колеблются в диапазоне между 12 и 15 % — и оставления места жительства; причиной массового бегства людей на юг был просто-напросто голод, а не какие-либо политические предпочтения. Военные действия велись настолько жестоко и несдержанно, насколько это вообще возможно. Пропорциональность и избирательность не принимались во внимание; если имелась возможность причинить разрушения, то она, как правило, максимально использовалась, особенно американскими ВВС…»[735] Стоит ли в таких исторических условиях морализировать о риторике «войны на уничтожение», зная о доминирующей практике, в которой существует эта риторика? Ещё задолго до Первой мировой войны знаменитый британский социал-либеральный экономист Джон Гобсон (1858–1940) дал афористическое именование тому процессу, что протекал на его глазах в передовых европейских странах, понимая, что речь о процессе, прямые и косвенные последствия которого затрагивают всё общество, новую