— мобильность рабочей силы во время войны обеспечивается также и «эффективным принуждением»: «Во время войны… цели, которыми обычно определяются экономические интересы в капиталистическом обществе, отходят на второй план… война больших масштабов ведёт к сужению личной свободы… Во всех странах, за исключением тоталитарных, исполнительная власть должна выполнять задачи, значительно ограничивающие свободу»[749]. Другой стратег из США детализирует эту мысль: «Одной из наиболее характерных черт современной войны, несомненно, является создаваемый ею огромный спрос на гражданскую рабочую силу… Повсюду начинаются лихорадочные поиски дополнительных рабочих рук. На работу привлекают калек и инвалидов. Старых рабочих отзывают из „отставки“. На работах, на которые раньше допускались только мужчины, используется много женщин» — и в условиях США того времени: неполноправные негры и мексиканцы[750]. Их немецкий современник подтверждает: во время войны, «как только достигается сравнительно полная занятость, возможности дальнейшего расширения производства резко ограничиваются. Фактически дополнительное увеличение производства может быть достигнуто в этом случае лишь путем удлинения рабочего дня или путем роста производительности труда. Во время войны самым простым мероприятием, конечно, является удлинение рабочей недели. А при тотальной военной экономике, когда возникает необходимость в массовом военном производстве, рано или поздно продолжительность рабочей недели доводится до предела выносливости рабочих и даже превышает эти пределы». Например, в Германии — «к 1939 г. во многих отраслях военной промышленности стал правилом 11-, 12- и 14-часовой рабочий день при семидневной рабочей неделе» — даже на юридически частных предприятиях, в отношении граждански полноценных работников. «Наряду с этим на немецких предприятиях была введена… потогонная система. Неизбежным результатом этого явились полное физическое и умственное истощение рабочих и сокращение их выработки»[751].

Сталинский ли все они описывали «тоталитаризм»? Только ли сталинский? И если да, то что нового он привнёс в человеческую практику, чтобы заслужить себе, кроме национально-исторического, это особенное имя, что изобрёл он такого, что не изобрела бы европейская современность (modernity) Нового времени? Итак, сталинский СССР был наивысшей точкой мобилизационного развития СССР[752]. Наиболее характерные социальные явления сталинизма — тотальный социальный контроль, массовые репрессии и массовый принудительный труд, подчинённые государственной политике коллективизации сельского хозяйства и индустриализации, отвечали не только марксистским догмам о концентрации производства как прямом пути к построению коммунизма и задачам подготовки СССР к тотальной войне, но и мировому опыту капитализма и колониализма. В близости тотальной войны, требующей тотальной мобилизации общества и государства, в Европе и мире никто в 1920–1930-е годы не сомневался.

Идеологический шок большевиков от неудачи «мировой революции» в 1918 (Германия) — 1919 (Венгрия) — 1920 (Польша) — 1923 (Турция и Германия) годах дополнился острым сознанием смертельной угрозы самому существованию той исторической государственности, в границах которой стабилизировался СССР и на владение ресурсами и уязвимостями которой он был обречён. Мировой опыт тотальной войны — каким он представлялся непосредственно после Первой мировой войны — делал уже недостаточными доктринально мотивированные попытки марксистских «всеобщего учёта и планомерности» (в троцкистском образе Госплана) ради технологического прогресса и уравнительной социальной справедливости. Он требовал от коммунистического руководства способности и одновременно подпитывал распространяющиеся как вирус претензии даже политически несамостоятельного военного руководства СССР «маневрировать всеми ресурсами страны». Несмотря на то, что в момент известного межведомственного спора о военном плане в марте 1930-го между М. Н. Тухачевским (1893–1937) и К. Е. Ворошиловым (1881–1969) Сталин принял сторону последнего, обвинив Тухачевского, можно сказать, в неадекватных масштабу экономики СССР военно-мобилизационных претензиях[753] (год спустя Сталин извинился перед Тухачевским, признав его принципиальную правоту), и то, что обвинять Тухачевского в крайнем мобилизационном милитаризме стало признаком хорошего исследовательского тона, реальность, по-видимому, состоит всё же в том, что в радикальном своём милитаризме Тухачевский лишь отражал межвоенный консенсус, сложившийся на Западе и в СССР. Известный участник англо-бурской войны, член британского правительства во время Первой мировой войны, не упускавший случая сослаться на этот свой руководящий опыт, идя к власти и стоя во главе Великобритании в годы Второй мировой войны, У. Черчилль неизменно рассматривал тотальную мобилизацию всех наличных и особенно трудовых ресурсов в качестве важнейшего элемента в системе подготовки к войне. В 1938 году, по итогам Мюнхенского соглашения Англии, Франции и Германии о разделе Чехословакии, предсказывая новую войну, Черчилль приветствовал «мобилизацию промышленности» и говорил: «Отныне надо приложить для перевооружения такие усилия, подобных которым ещё не было; этой цели должны быть подчинены все ресурсы нашей страны и вся её сплочённая мощь»[754]. 27 апреля 1939 года в Великобритании была введена всеобщая воинская повинность. 27 января 1940 года Черчилль призвал:

«Нужно в огромной мере увеличить количество нашей рабочей силы, в особенности квалифицированных и полуквалифицированных рабочих… Понадобятся миллионы рабочих; более миллиона женщин должны смело прийти на работу в нашу промышленность — на заводы боеприпасов, вооружения и самолётов»[755]. И уже через четыре дня министр труда и национальной трудовой повинности Великобритании объявил программу принудительного набора в промышленность мужчин и женщин. После двух мировых войн даже американскому стратегу было неприлично отрицать принудительный характер тотальной мобилизации в сфере труда, «эффективное принуждение» как фактор мобильности рабочей силы во время войны: «война больших масштабов ведёт к сужению личной свободы… Во всех странах, за исключением тоталитарных, исполнительная власть должна выполнять задачи, значительно ограничивающие свободу»[756]. Похоже, именно это повальное советское и иностранное увлечение тотальной подготовкой к войне всего действующего и живого критиковал старый русский военный специалист на советской службе генерал А. А. Свечин, когда писал, критикуя европейский (в первую очередь, французский) опыт подготовки к будущей войне, — «многие армии готовятся к войне так, как будто будущая война начинается с конца — мобилизованной в тылу промышленностью»[757]. Это значило, что идея такой предварительной, опережающей мобилизации доминировала в умах.

Современная наука, кроме раскрытия внутренних механизмов тотальных претензий индустриального милитаризма (войны и подготовки к войне), неслучайно вводит и более операциональное, нежели просто «принудительный труд», понимание «биополитики» или «политики населения» (подготовки и мобилизации живой силы и массового труда). Анализ «политики населения» диктатур ХХ века естественным образом и неизбежно обращает исследование к их историческим предпосылкам в XIX веке, включающим в себя, в первую очередь, создание самих технологических возможностей и задач для «биополитики». Отдавая себе отчёт в том, что XIX век с его пафосом естественных наук, социал-дарвинизма[758] и позитивизма давно известен культурному сознанию как время претензий на общественную вивисекцию, символически дезавуированных в образе тургеневского Базарова, не стоит и забывать, что приоритетным применением социал-дарвинизма было не базаровское представление об общественной роли государства как селекционера, а доныне живое в сфере экономической теории