«Замещение военного дела индустриализмом»[736]. Давно исследована и концептуализирована тесная связь индустриализации с разрушением феодальных корпоративно-сословных систем, становлением «гражданских наций», демократизацией военных повинностей. Всё это вместе взятое породило развитые и разветвлённые в производных сферы социального знания, в Германии, например, обеспечившие доминирование в деле социально-экономического управления катедермарксистов, кабинетных социалистов, корпоративных апологетов государственного контроля, сторонников монархически покровительствуемой социальной политики, всепроникающую интеллектуальную моду на политический социал-реформизм. Но прав исследователь русских военно-общественных отношений в эпоху индустриальной мобилизации: следуя своим немецким учителям, русские марксисты и большевики проявили гораздо более вкуса к социальным наукам, чем их создатели в Англии или Америке[737] (для которых в целом, по-видимому, уже не стояла задача социальной мобилизации, ибо самой системой передового капитализма она была решена). Мобилизуя общество, русская власть оказалась перед задачей заменить уходящую через сито всеобщей воинской повинности систему патриархальных отношений, архаичной солидарности — новым единством. Но проиграла тому, что в войну обнажилось в основе новой солидарности — тотальности насилия и этническому национализму[738].

Демократические и общегражданские корни тотальной милитаризации, насилия и труда, были доктринально осмыслены марксистами ещё в начале строительства единой Германии, вступившей на путь доминирования в Европе в единстве военного, индустриального, социального строительства. Это было хорошо известно и тем в России, кто следил за историей Интернационала (Международного товарищества рабочих, 1864–1876) Карла Маркса, который ещё на первом своём конгрессе в Женеве в ноябре 1864 года принципиально обсудил перечень именно этих вопросов как самых актуальных: кооперации, женского и детского труда, профсоюзы, налоги, кредит, вооружение народа вместо постоянного войска и даже «вопрос о сущности религиозной идеи»[739].

Первичную, генетическую связь Просвещения и рационализма с массовым насилием давно уже сформулировал Фридрих Энгельс (1820–1895): «Мы видели (…) каким образом подготовлявшие революцию французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества, требовали безжалостного устранения всего того, что противоречит вечному разуму. (…) Государство разума потерпело полное крушение. Общественный договор Руссо нашёл своё осуществление во время террора, от которого изверившаяся в своей политической способности буржуазия искала спасения сперва в подкупности Директории, а в конце концов под крылом наполеоновского деспотизма. Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн»[740].

Энгельс, формулируя теорию насилия нового времени, приходил к положениям, а его правящие наследники-коммунисты включали их в свою именно военную хрестоматию, о том, что в определённую историческую эпоху «производство развилось настолько, что человеческая рабочая сила могла произвести теперь больше, чем требовалось для простого поддержания её; средства для содержания большого количества рабочих сил имелись налицо, имелись также средства для применения этих сил; рабочая сила приобрела стоимость… военнопленные приобрели известную стоимость; их начали поэтому оставлять в живых и стали пользоваться их трудом. Таким образом, насилие, вместо того чтобы господствовать над хозяйственным положением, было вынуждено, наоборот, служить ему. Рабство было открыто». Теперь «милитаризм господствует над Европой и пожирает её. Но этот милитаризм таит в себе зародыш собственной гибели… Что оказалось „первичным“ в самом насилии? Экономическая мощь, обладание мощными средствами современной промышленности. Политическая сила… опосредствована экономической силой, высоким развитием металлургии, возможностью распоряжаться искусными техниками и богатыми угольными копями… Победа насилия основывается на производстве оружия, а производство оружия, в свою очередь, основывается на производстве вообще, следовательно — на „экономической мощи“, на „хозяйственном положении“, на материальных средствах, находящихся в распоряжении насилия»[741].

Ученик Энгельса Карл Каутский (1854–1938) детализировал прогнозируемое им самоотрицание милитаризма в общественной и государственной всеобщности, полном равенстве как тотальности — в утверждении всеобщего вооружения большинства, ведущего свою классовую борьбу с оружием в руках, в «вооружении народа», расширяя до почти всеобщности контекст революционной мобилизации, конфликта и социальной революции: «грядущая революция будет в меньшей степени походить на внезапное возмущение против властей и в большей степени на продолжительную гражданскую войну, — если бы с этим последним не соединялось представление о настоящих войнах и побоищах… Войны нельзя вести без напряжения всех сил народа». В таких условиях «организационной» эрозии подвергается и понимание борьбы социалистов за государственную власть, где первоначальные задачи достижения справедливости или классового социализма отходят на второй план перед общими, внеклассовыми, социально нейтральными задачами управления и мобилизации ресурсов: «Дело в том, что война является самым нерациональным средством… Она приносит с собою такие страшные опустошения, предъявляет такие огромные требования к государству, что вытекающая из войны революция сильнейшим образом обременяется такими задачами, которые ей несвойственны и которые поглощают на время все её средства и силы»[742]. Впоследствии критикуя большевиков за практику их революционной власти, Каутский показал, что вполне адекватно оценил перемены, произошедшие с государством на Западе: «Современное государство — строго централизованная организация, располагающая громадной силой внутри современного общества; вторгающаяся в частную жизнь каждого, что всего ярче обнаруживается во время войны. В такой момент каждый чувствует, как его существование определяется политикой государственной власти»[743]. Всё это, начиная с социалистической проповеди всеобщего вооружения народа как единственного способа «дисциплинирования масс»[744], «прошивало» нарастающие исторические события во всё более широком и хронологически длительном контексте, когда о подготовке к тотальной войне путём всё более тотальной мобилизации уже многие годы «говорил весь мир» и которую «делал весь мир».

В этом контексте особый избирательный смысл приобретает «руководящая» для СССР (несмотря на своё скорое политическое в нём поражение) идеологическая интерпретация военных обзоров Энгельса о франко-прусской войне 1870–1871 гг. высшим военным руководителем Советской власти Львом Троцким (1879–1940). Троцкий здесь вновь утверждает вторичный и прикладной смысл революционного «патриотизма» по сравнению с мировыми классовыми интересами пролетариата, но центр современного военного опыта полагает в том, что классическая социал-демократия привыкла решительно осуждать, хоть в большинстве своём и поддержала свои национальные правительства в Первой мировой войне, — в апологии милитаризма как едва ли не нейтральном инструменте мировой политики: довоенный социал-демократический «оппортунизм выразился именно в поверхностно-пренебрежительном отношении к милитаризму, не заслуживающему просвещённого социал-демократического внимания. Империалистическая война 1914–1918 гг. снова напомнила — и с какою ужасающею беспощадностью! — что милитаризм не есть лишь объект для трафаретной агитации и парламентских выступлений. Застигнув врасплох социалистические партии, война превратила формально-оппозиционное отношение к милитаризму в коленопреклонённое. Лишь октябрьской революции дано было не только принципиально восстановить активно-революционное отношение к военным вопросам, но и практически повернуть острие милитаризма против господствующих классов. Мировая революция доведёт эту работу до конца»[745].

Приобретённая Троцким в ходе Гражданской войны в России вера в милитаризм (как минимум, для революционной