представление о высшей справедливости самопроизвольной и самозаконной природной (рыночной) борьбы и естественного отбора, которое прямо эксплуатировал самый радикальный, фритредерский и манчестерский экономический либерализм, не стесняясь сопровождать социальные ужасы раннего капитализма экспериментаторской и расистской проповедью биологического лидерства[759]. Старый историк так описывал практику британского капитализма, которую сегодня можно назвать корпоративной биополитикой, которая расцвела исторически очень задолго до государственной биополитики и которая почти ничем не отличалась от рабства: в ней «работодатель, односторонне определяющий условия рабочего договора, получает неограниченную власть над физическим, духовным и моральным бытием рабочего, над его социальной и политической жизнью»[760].

В сравнении с этим государственная биополитика, претендующая на роль «садовника» в социальной селекции, вполне выглядела гораздо менее людоедски.

Мишель Фуко, подробно исследовал механизмы социального контроля, функционирования экономической мысли и государственной экономической политики в Европе Нового времени, в преддверии и во время капиталистической индустриализации, в ходе фундаментальной институционализации современности. По определению Фуко, биовласть — «совокупность механизмов, посредством которых то, что определяет основные биологические признаки человеческого вида, может проникать внутрь политики, внутри политической стратегии, внутрь генеральной стратегии власти», «разновидность власти, имеющей в качестве главной цели население», её «познавательное обеспечение — политическая экономия», её «ключевой инструмент — устройство безопасности» в её полицейском, дисциплинарном смысле.

Уже «для меркантилистов XVII столетия население — это не просто образование, способное символизировать величие суверена, но составляющая, более того, базовая составляющая системы обеспечения могущества государства и верховного правителя. Население — именно основной элемент данной системы, элемент, определяющий все остальные. Почему? Прежде всего, потому, что оно является поставщиком рабочих рук для сельского хозяйства… выступает поставщиком рабочих рук и для мануфактур… представляет собой основной элемент обеспечения государственной мощи постольку, поскольку его увеличение ведёт к росту конкуренции на рынке рабочей силы, вследствие чего у предпринимателей, разумеется, появляется шанс нанимать рабочих за сравнительно низкую заработную плату. Но относительно низкая заработная плата оборачивается относительно низкой ценой производимых товаров и высокой доходностью их экспорта, что не может не служить ещё одним фактором, гарантирующим величие государства… Ещё больше о том, что проблема населения действительно была ключевой для политико-экономической мысли вплоть до XIX столетия, свидетельствует знаменитое противостояние Мальтуса и Маркса… Мальтус сконцентрировался на населении и вследствие этого придал своей мысли биоэкономическую направленность, в то время как у Маркса место населения заняли классы, и он поэтому оперирует уже не биоэкономическим понятием населения, а историко-политическими понятиями класса, конфронтации классов и классовой борьбы. Да, переориентация с населения на классы оказалась переломным пунктом развития политико-экономической мысли, однако сама эта политико-экономическая мысль стала возможной только благодаря появлению феномена населения». В контексте биополитики и осознанных в начале XIX века задач международного внешнеполитического равновесия, ставших одним из итогов наполеоновских войн, касаясь известной мысли Клаузевица о том, что «война является продолжением политики», Фуко формулирует: «Война — это уже не обратная сторона деятельности людей… перед нами военно-политический комплекс, абсолютно необходимый для образования европейского равновесия в качестве механизма безопасности… война будет лишь одной из его функций. Понятно, что соотношение того, что представляют собой мир и война, соотношение гражданского и военного вновь вокруг всего этого переустраивается». Переустройство этого соотношения, известного военной науке как преобразование профессиональной воинской повинности во всеобщую, солдат в граждан-солдат, подразумевает биовласть как тотальность управления, включая появившиеся в индустриальной Европе такие сферы изучения и политики, как общественную гигиену и демографию: «Население как собрание подданных сменяется населением как совокупностью естественных феноменов»[761]. Современные марксисты и коммунисты (по их собственной идентификации) пишут по этому поводу: «Определять войну через биовласть и безопасность — значит принципиально трансформировать её правовые рамки… Прежние правовые рамки объявления и ведения войны более не действуют»[762].

М. Хардт и А. Негри параллельно индустриализации войны обнаруживают механизмы тоталитаризации общества в качестве имманентно присущих индустриальной биополитике. Цитируя формулу Джона Дьюи (1859–1952) «при сложившихся обстоятельствах война вынуждает все страны, даже кажущиеся наиболее демократическими, становиться авторитарными и тоталитарными»[763], авторы развивают её следующим образом: не «при сложившихся обстоятельствах», а «нынешнее глобальное состояние войны».

Исследователи традиционно толкуют формулу К. фон Клаузевица (1780–1831) о войне и политике в том смысле, что «война — это инструмент в арсенале государства, используемый в сфере международной политики. Иначе говоря, она есть нечто вполне внешнее относительно политических битв и конфликтов, возникающих внутри общества», но неожиданно уделяют особое внимание её ленинскому толкованию:

«Заявление, будто политика есть продолжение войны, отличается от прежних рассуждений тем, что относится к власти в условиях её нормального функционирования, всегда и повсеместно, вовне и внутри каждого общества… Другими словами, война становится общей матрицей для всех властных отношений и методов господства независимо от того, сопряжены ли они с пролитием крови. Война обернулась режимом биополитики, то есть такой формой правления, которая нацелена как на обеспечение контроля над населением, так и на производство и воспроизводство всех сторон общественной жизни… Сегодня войне присуща тенденция к ещё большему распространению, к превращению в устойчивую форму общественных отношений. Некоторые нынешние авторы стараются выразить такое новшество, вывернув наизнанку формулу Клаузевица…: возможно, что война есть продолжение политики другими средствами, но и сама война всё больше становится основным принципом организации общественной жизни, а политика — лишь одним из её инструментов или воплощений»[764].

Штиг Фёрстер недавно поделился с русской аудиторией основным содержанием своего исследования практики «тотальной войны»: «С конца XVIII в. войны в возрастающей степени становились общенациональным делом. На военном и политическом уровне это способствовало возникновению идеи о мобилизации всех без исключения граждан на обширную войну. Для воплощения подобного рода идей на практике требовались достижения индустриализации, разворачивавшейся с середины XIX в. Однако даже в этом случае обширная мобилизация не стояла на повестке дня до тех пор, пока речь шла только о достижении ограниченных целей войны. Наблюдаемая тотализация целей войны стала результатом изменения образа врага в сознании граждан и их правительств. Исходящая от врага угроза стала представляться обществом и государством как основополагающая экзистенциальная опасность. Поэтому враг должен был быть навсегда уничтожен. В ходе последовавших затем многолетних ожесточённых войн, основанных на массовой мобилизации, люди привыкали к массовым убийствам. Благодаря этому опыту снизился порог скрупулёзного отбора всех средств, используемых для достижения победы… Понятие „тотальная война“, возникшее из опыта Первой мировой войны, в 20 и 30-е гг. ХХ в., стало лозунгом и играло важную роль в многочисленных размышлениях по вопросу будущей войны… исходными пунктами тотальной войны Нового времени были Американская и Французская революции. Чтобы превзойти постоянные армии „старого порядка“, революционеры изобрели „народную войну“ и тем