о методах сопротивления глобалистической инерции, мы вводим понятие тоски по Отцу – тоски по указующему персту, по жезлу полицейского, который укажет нам, как надо и как не надо ходить, куда ходить, где останавливаться и т. д. Тотальная информационная открытость становится тяжким бременем: эффект пребывания за «стеклом» создает для каждого человека ощущение полной незащищенности. Горизонтальная травля изматывает. Она становится морально невыносимой и побуждает искать защитника. Мы добровольно превращаемся в предмет созерцания Чужого, потому что жаждем обрести означающее. Мы желаем признания со стороны Господина, мы желаем стать предметом его желания. Информационная порнография – это пикантные подробности нашей интимной жизни, выставленные нами же на всеобщее обозрение. Откровенность пользователя в сети имеет двойную причину: с одной стороны, пользователь стремится к абсолютной свободе, принимая правила трансгрессии и анонимности в ризоме. С другой стороны, он стремится отдать свою свободу Другому и в ответ на откровенность получить некое означающее Отца, не важно позитивное или негативное. Каждый человек теперь склонен выполнять двойную функцию: раба в поисках Господина и Господина в поисках Раба. Правда, которая не запрещается, превращается в средство угнетения: мы лишаемся права на тайну, мы становимся свободными и открытыми вопреки собственной воле, подчиняясь исключительно собственной нехватке. Отсутствие цензуры означает полную цензуру: тотальность контроля всех за всеми достигает предела. Контроль всех за всеми означает всеобщий циничный смех самой низкой комедии в мире. Выбраться из него обыкновенным моральным усилием воли – очень трудно. Нельзя одним махом перестать потреблять из урны удовольствий и развлечений, желаний и наслаждений.

Освободительная сатира больше не работает: нет смысла разоблачать ложь, если люди и так знают правду, но не хотят её знать. Значит, уходят в прошлое классические сократовские методы просвещения. На жест разоблачителя власть отвечает циничным смехом клоуна, разоружая эффект разоблачения. Отныне любого сатирика, романтика, бунтаря можно сделать героем неприличного политического шоу, персонажем развлекательного перформанса. Когда Милан Кундера говорил о тяжести современной легкости, он имел в виду непосильное бремя этой угнетающей свободы, этой навязчивой гласности, этой информационной порнографии неприкрытого издевательства над собой и другими. Забвение традиционных ценностей превращает человека в существо невесомое, но пустое, пустое, но отягощенное и порабощенное собственной бездной. Эстетическая хирургия экрана – это видео-пластика, которая защищает от желания, осуществляя его репрезентацию. Если против нее не работает просвещение, должна работать стратегия психоанализа. Пихоанализу под силу хотя бы частично справиться с пацификацией либерально-фашистского сознания, с его радикальной расшивкой.

Работать с бессознательным – основная задача психоанализа. Если классический фрейдовский психоанализ ориентировался на сипмтомы, то современный – ориентируется на фантазмы. Симптом – это признак скрываемой под ложью правды, за который надо «дернуть», как за ниточку, чтобы расшить человека и донести ему эту правду. Например, симптомом является сбой в речи пациента при ассоциативной игре или несостыковка в откровенной лжи СМИ. Симптом – это короткое замыкание в цепочке слаженных воображаемых историй. При работе с симптомами предполагается, что человек не знает всей правды о себе и обществе. Либо он её знает, но вытеснил ее очень глубоко. Подавил неприятное, заставив уйти его внутрь и «забыл» о нем посредством диссоциации, вытеснения. Ему надо просто рассказать правду. А что делать, если правда известна человеку, но никак не исправляет его к лучшему? Фантазмический психоанализ отвечает на вопрос, что делать, когда человек не просто знает правду, но помнит о ней, смакует ее и выдает свое непристойное желание за высшую идеологическую цель. Иными словами, фантазм – это признак постправды, когда ничего не скрывается, но перекодируется. «Сеня, у тебя – не закрытый, а открытый перелом», – говорит мужу героиня фильма «Бриллиантовая рука», и ее ужас при этом становится необъяснимым. Фантазм – это открытый перелом.

При фантазмическом психоанализе, если использовать его в процедурах дефашизации, мы работаем с бессознательным, выраженном в языке, то есть, с архетипами и символической картиной мира одновременно, с ментальными и чувственными основами бытия. Это – самая трудная работа. При этом надо действовать так, чтобы не путать симптом с фантазмом, а следовать иерархической семиотической структуре мифа (знак мифа – знак языка – смысл культуры), то есть, искать за фантазмом еще более глубокий фантазм, относительно которого данный фантазм является симптомом (означающим означающего). Если человек убивает или поощряет убийство, это происходит не потому что он чего-то не знает, а потому что он закрыт для знания: он культивирует свой смертоносный фантазм, он желает убивать или восславлять убийство. «Банальность зла» Ханны Арендт в данном случае не срабатывает: нацист – палач, не потому что наивно и слепо служит государству, а потому что ему нравится быть палачом, что, конечно, не уменьшает, а усиливает его вину и ответственность. Не надо рассказывать отравленному фашизмом человеку прописные истины о добре и зле, которые он и так знает, но не соблюдает, потому что ему так нравится. Нужно попробовать рассмотреть за постправдой еще более глубокую и страшную правду, относительно которой постправда выступает ложью, прикрытием, маской Воображаемого, симптомом. Для этого надо понять, какова самая глубинная нехватка в человеке – Реальное Реального. Надо перейти от негативной онтологии пустоты к онтологии нехватки, или онтологии избытка. Так, в структуре мифа знак языка является означающим для знака мифа как его значения, а знак языка является означающим для архетипа как его вторичного культурного значения. Любой фантазм не является самодостаточным: он выступает в роли симптома для более глубокого фантазма. Почему им нравится убивать или сам дискурс убийства? Вот центральный вопрос к сторонникам фашизма. Не следует считать: они убивают (восславляют убийство), потому что не ведают, что творят.

Мы рискнем предположить, что в основе танатологического фантазма – фантазма смерти, порождающего воистину некрофилические культы смакования своей и чужой гибели, – лежит скрытый фантазм Отца. Речь идет о тоске по утраченному Золотому веку, по традиции, которой пренебрегли ради иллюзии наслаждения. Подлинный мир – мир Dasein – наполнен любовью и ненавистью, радостью и горем, он сопряжен с бытийным риском и бытийным принятием Бога. Человеку не хватает настоящей нежности и настоящей силы: тоска по силе здесь не является стокгольмским синдромом идентификации заложника с террористом, идентификации с Тенью, ибо человек тоскует не по Тени, которую он уже выпустил в результате трансгрессии, а по свету, который запретили. Политика и искусство, любовь и наука, революция и закон – давно забытые слова, давно забытые понятия, связанны с честью и совестью, с жертвой за други своя и способностью умереть за идеал. Нехватка Отца побуждает человека искать сакральные смыслы в сетевом сознании машины, вокруг символического поля которой строится его новый