пространства, не столько золотую середину между одним и другим, сколько – всё сразу, не реку меж двумя берегами, а, как говорят учителя дзен, отсутствие берегов. Это очень сложно понять: люди привыкли к конформистской мета-позиции Третьего, идеализируя ее как «мудрость», хотя на самом деле это может быть или трусостью, или циничной работой на одну сторону конфликта в маске невмешательства, всеприятия, толерантности.

С идолами диалога там, где диалог становится манипуляцией, также необходимо прощаться. Конечно, идеологически зависимого человека расшивка приводит в ярость: ведь он оказывается в ужасающей пустоте собственного бессознательного. Но психоаналитику надо пережить этот поток ненависти, которая на него обрушится. И Юнг, и Ясперс, и Фромм, и Тиллих, и Фрейд знают, что это такое: они работали с нацистской Германией. Они сполна познали ненависть общества в свой адрес. Затем эта пустота заполняется новой позитивной программой, которая опирается на глубинную историческую память. Чего не хватает, напрмиер, украинцам? Именно памяти, исконной триумфальной памтяи, бытия в пространстве общерусского архетипа, от которого они отказались, предавшись эзотерическим эрзацам неонацистской рекламной травматической памяти.

Дело усложняется тем, что пустота не тождественна симулякру: тому, кто проводит пацификацию, придется столкнуться с Тенью в бессознательном. Современный человек аккумулирует в себе все спектры истории: премодерный и постмодерный, языческий и христианский, западный и восточный. Синхронизировать их в одной точке – это поставить человека в место нетождественности, место нуля, заставив мучиться и колебаться от раскола между разными позициями. Это и конструктивно, и деструктивно. Параллелизм множеств в сознании «Я» ведет к бегству от себя и легитимации шизофрении со стороны тотального контроля. Человек уже может сказать, чем он не есть, но чем он есть, – не может, предпочитая, чтобы за него это сделал заместитель, двойник, Другой. Поэтому, нужно, обнажив эти спектры, выявить тоску человека по подлинному Отцу, по гармонии и покою, связанными с первобытным состоянием рая, и вернуть человека туда, точнее, сделать так, чтобы он сам – добровольно – интерполировался в Отца как в место своей личной свободы. Сделать так, чтобы он вошел туда, как в экзистенцию, а не как в пространство «тоталитарной зависимости», которой все боятся. К Богу приходят не из-за церковных санкций. Высшим проявлением отношений гражданина и власти является доверие, не исключающее ни иронии, ни конструктивной критики. Преодоление страха перед Отцом необходимо, чтобы над человеком больше не властвовали внешние демонические силы ненависти. Все мы знаем, как сложно это сделать, буквально во всех сферах: от семьи и школы – до политики и религии. Но, перефразируя лозунг Сорбонны-1968, будем же реалистами и потребуем невозможного.

Конечно, нас могут обвинить в очередной социальной утопии. Одним психоанализом и христианской любовью к человеку разве можно освободить его от идолов и вернуть к Богу? Вернуть к Отцу и при этом не быть обвиненными в пропаганде? Мы вынуждены констатировать со всей ответственностью конкретный тезис: на войне, как на войне. На войне за человека, – тоже. Ханжеский военный пацифизм, когда под видом борьбы за мир, поощряется война, мы уже имеем в либерализме. Ему можно противопоставить только сознательную духовную войну за мир, где средства не подменяют цели, где форма не заслоняет содержание, иначе можно забыть, зачем воюешь. Это не мир, а меч. Это изганание торговцев из храма – кнутом Христа. Это фигура Георгия Победоносца в борьбе со Змием. Осуществление добра – силой. Увы, но силой. Мощным указующим жезлом Закона, при помощи государственной воли, если во внутренней этической воле Канта ощущается нехватка. Этот вывод не покажется страшным, но раскроется во всей своей хирургической глубине, если страсть к смерти уже никак нельзя остановить лаской, если ласка оказывается преступлением против человечества.

4.5. Язык, дискурс и разрыв: от терапии к хирургии

Наверное, нынешняя ситуация противостояния Востока и Запада делает невозможной левые утопии относительно двойного разочарования. Славой Жижек, ныне поддержавший русофобские проекты либеральной прозападной России[183], в свое время стоял на более радикальных позициях, утверждая, что концом глобализма будет момент взаимного разочарования[184]. Он полагал, что западный мир как метрополия разочаруется в этническом сепаратизме бывших советских республик и стран социалистического лагеря Восточной Европы, в которых он возбудил националистические движения с целью противостояния российско-советскому цивилизационном гештальту. Нынешние же колонии Запада в лице этих регионов должны были быть разочарованы либеральной иронией и равнодушием «мертвого Отца», который использовал правые либеральные силы и заменил их на леволиберальные, замкнув круг воспроизведения системы.

Взаимное разочарование должно было рождаться из мигания спайки между национализмом и либерализмом, этницизмом и космополитизмом. Двойного разочарования не произошло. Последние разработки Фукуямы[185] окончательно отменили «конец истории» и провозгласили полную легитимную совместимость национализма и либерализма, подведя под эту совместимость, которая и так существовала в травматической реальности свободного рынка, символическое обоснование. Украина как средоточие национализма была поддержана идеологически при помощи манипуляций с теорией общественного договора о всеобщей воле Жана-Жака Руссо[186], то есть, генезис этнического Левиафана из химеры свободы получил свое подтверждение не только через мультикультурные наслаждения, но и через право, о чем мы писали гораздо раньше, предчувствуя всё это[187]. Обвинения Запада в «предательстве интересов» вполне улеглись на мягкую почву смарт-силы, соединившей этнический нарратив идола рода с космополитическим нарративом идола рынка в сознании рядового украинца. Если провести параллель между эзотерикой современного нацизма и традиционной славянской мифологией, то можно сказать, что Запад как Большой Другой играет для Украины роль не народного, но уважаемого элитарного божества-покровителя, главы княжеского рода Перуна, бога войны. А национализм заместил народное божество земли – Рода. Образы «Байдена» и «Бандеры» как неких собирательных фигур оказались вполне совместимыми в постмодерном пантеоне идолов.

Двойного разочарования не произошло. Дуализация мира, четко разделившегося на два полюса, показала, что Запад готов принять и оправдать любые этнические химеры. Однако неосуществимость утопии на социальном уровне не отменяет ее действенности на антропологическом и психологическом уровне. Карл Манхейм считал утопии вполне реалистическими и сбывающимися, учитывая их научный потенциал, выгодно отличающий их от консервативных идеологий[188]. Тоска по традиции как самый глубинный фантазм современного человека, озабоченного смертью Отца, подтверждается тем, что после третьей волны постмодерна мир вступает в нео(мета)модерн (четвертую волну): эпоху актуализации ценностей моральности, духовности, аутентичности, принципиальности, цивилизационных коннотаций, субъектности и солидарности. Релятивизм завершен. Наступившая бинарность подтвердила это. Человек долго не может быть тем, что Деррида назвал «граммой»[189] – следом собственного следа, знаком желания, пустым негативным местом. Пришло время для готовности к нравственному поступку.

Человек нашего времени оказался на перекрестке,