поэтический миф. Каждый из нас – герой развлекательной и жестокой видеоигры с программистом в виде извращенного Отца во главе, образы которого мы видим в блогерах, лидерах мнений, кураторах новостей в социальных сетях и т. д.

Современный человек – это Одиссей без Итаки: ему некуда вернуться, это – манкурт, существо без духовной Родины, Сын без Отца. Пустота номада не является конструктивной пустотой творческой революции и даже не является пустой знаковой формой: такая пустота представляет собой жест разжигания травмы, требующей рессентимента и реванша. Реванш наступает в виде культа искусственно созданного Другого. В таком случае новая зависимость утомляет и вызывает разочарование. Но в этом трудно признаться даже себе. Тем не менее, желание прочувствовать волю настоящего Отца, чтобы снова ощутить себя оберегаемым, защищенным, обласканным его святостью, только усиливается, как всё вытесненное. Так измученный совестью преступник тоскует по жезлу полицейского, и его тоска по силе отличается от идентификации себя заложником с Тенью. Ибо тоска по Богу (Закону) стокгольмским синдромом, связанным со злом, не является.

Рассмотрим в качестве примера Украину. Украинский Одиссей – расколотый субъект, страдающий от вакуума. Итака, которую он потерял, – это цивилизационный дом русской традиции, ее символический отцовский язык. Утрата памяти о подлинном историческом событии рождает рекламную память, сотканную из мозаики произвольных и трудно сочетаемых между собой элементов, которые, тем не менее, согласуются. В украинском сознании национализм согласуется с либерализмом не только потому что первый поощряет и обосновывает последний. Украина и без коллективного Запада способна согласовать эти два нарратива идеологической зависимости, исходя из симптомов потери Отца. Подросток без папы боится двух вещей: умереть и выжить, исчезнуть и проявиться. Соответственно, образуются два страха: смерти и ответственности. Оставшись без русского Отца в собственной невыносимой пустоте, Украина, испытывая страх смерти и страх ответственности, будучи не в состоянии осуществить акта мужества стать частью мира и акта мужества одновременно нести за себя ответственность, рождает этнических идолов рода с их реваншистской мифологией и космополитических идолов рынка с их европейскими фантазмами потребления. В сшитом сознании этницизм рода и космополитизм языка вполне сочетаются как две грани одного и того же глобализма. Создается перверзивный образ гротескного Отца либерального фашизма, к которому устремится Украина. Так изначальная тоска по настоящему Отцу подменяется жаждой уничтожения и жаждой потребления одновременно: смерть и наслаждение, идолы рода и идолы рынка, либерализм и национализм составляют единое целое. Желанием убивать скрывается желание потреблять, за желанием же потреблять скрывается желание вернуться к Отцу. Возможно, мы слишком хорошего мнения о расколотом субъекте, но нам кажется, что метафизическая ненависть Украины к России – это тайная жажда любви и признания, жажда увидеть жезл полицейского, жест Закона, который защитит от бандитизма, жажда Отца.

Итак, какие практические рекомендации может получить социальный психолог в процессе пацификации отравленного фашистской идеологией населения? В конечном итоге, он и является жезлом полицейского и ему надо выявить тот самый не-стокгольмский синдром тоски по Большому Другому. Для начала выявим за фантазмом смерти более глубокий фантазм наслаждения, – по сути, фантазм жизни. За Танатосом скрывается Эрос. В свою очередь, за фантазмом наслаждения скрывается фантазм Отца. Один фантазм можно деконструировать при помощи другого. Потому начинать надо с разоблачения идолов рода, используя либеральных идолов рынка. «Пациенту» указывают на противоречие между космополитическим стремлением в ЕС и этнической химерой. Однако указание исключительно на это противоречие, к которому давно привыкли и Украина, и Европа, ничего не даст. Нужно разоблачить также идолов рынка, выявляя за стремление наслаждаться, базовую тревогу – тревогу перед отсутствием Отца, пустотой и бессмысленностью, – рождающую идолов пещер. Сделать это – максимально сложно, потому что образ истинного Отца опорочен: град-блудница воспринимает освободителя как оккупанта, а оккупанта – как освободителя, путая Отца и отчима, истинного и перверсного Отца.

Чтобы реанимировать подлинного Отца, нужно реанимировать историческую память. Это требует воссоздания былой модели хронотопа. Нам необходимо вернуть чувство времени, отражающего, а не заслоняющего событие-истину. Негативную диалектику постмодерна следует отвергнуть в пользу позитивной диалектики истории, а также в сторону воссоздания метафизических истоков истории в виде архетипов, инвариантов памяти. Методологическим подспорьем возвращения к хронотопу Отца сейчас в России служат линейный марксистский эволюционизм советского прошлого и циклический цивилизационный традиционализм православного христианства. Именно с этими формами бытия как с критикой и апологетикой, традицией и новацией, революцией и консервацией, борется либерализм, в одинаковой мере чуждый и подлинной революции, и подлинной традиции. Что ж, время собирать камни, время жезлом указывать путь.

4.4. Пацификация: что делать?

Итак, осуществим предварительные итоги. Человек, изначально пребывая в традиции, откалывается от нее и проходит мучительный путь от мнимой свободы, завершающейся зависимостью от новых кумиров, до подлинной свободы, обретенной в возвращении к традиции, по которой он тоскует. Сказка и роман развиваются от завязки через кульминацию к развязке. Миф о герое имеет исход, инициацию и возвращение. Гегельянская диалектика предполагает тезис, антитезис, синтез. Мы разработали триаду развития самосознания субъекта, подчинив ее следующей временной схеме: «премодерн – модерн – постмодерн», «первоединство – разъединение – возъединение», «центрация – децентрация – новый центризм». В свете наших концептов идолов театра как господствующих над людьми символических означающих данная триада читается так: «страх судьбы и смерти – страх вины и ответственности – страх пустоты и отсутствия смысла», «идолы рода – идолы рынка – идолы пещеры» как компенсаторы актов мужества быть частью, мужества быть собой, мужества принять Бога. Та же триада на языке искусства полагается нами как движение духа от трагедии, которая постепенно выхолащивается, через комедию, которая становится репрессивной и унизительно циничной, к новой трагедии, выраженной через высокое комическое начало. На языке онтологии мы движемся от бытия через без-бытийность к новому бытию. Политически это выглядит как движение от тотальности через плюральность к тотальности. Психоанализ интерпретирует его как циркуляцию от Символического через Воображаемое к Реальному и Символическому Реальному. В дискурсе семиотики сначала знак отражает значение, потом – другой знак, а потом – пустоту, требующую от нас перехода от негативной онтологии к новой позитивной онтологии самости как избытка. Где же найти самость, память, субъектность в условиях господства идолов?

Мы пытаемся выработать конкретные социально-психологические рекомендации для процедур расшивки сознания, находящегося в плену идеологических патологий. Применим упомянутую выше диалектику к процессу пацификации субъекта, чья психика «сшита» неонацизмом. Ему необходима расшивка. В основе расшивки лежит не симптоматический, а фантазмический психоанализ: работа не со сбоями, а с желаниями, которая опирается не на просвещение, а на принятие и погружение. Во-первых, не следует всегда принимать фантазм за