Государь потянулся и зевнул. Алексей выждал, чтобы отдан был приказ пустить его в покои, да как понял, что тому не бывать, стал излагать.

– Да как же ж нету, великий царь! – развёл руками Алексей. – Мы ж и днём и ночью не жалеем ни сил, ни живота своего на службе нашей нелёгкой. Вон, поди, Федя мой нынче как угорел? Уж столько гарью надышался, что доныне всё и дрыхнет, и нет сил разбудить!

– Да? – спросил Иоанн, почёсывая затылок. – Так на казни, помнится, лихо скакал Басманов-то твой.

С теми словами царь будто бы был преисполнен безразличия да всяко с превеликим любопытством поглядывал на лицо опричника.

– Так да, так вот и оно, – Алексей замешкал, да взгляд его метнулся по полу, но то лишь пара мгновений, не боле. – Так то-то с той лихости и слёг, видать! Говорил я ему, рано ему в седло, да вам ли не знать нраву басманского?

Царь не скрывал улыбки.

– И посему ты явился ко мне ни свет ни заря? – спросил Иоанн, вскинув бровь.

Алексей стоял на месте точно вкопанный. Сжал кулаки опричник, уж готовясь принять гнев царский. Басман уж отдал низкий поклон.

– Милости твоей, великий государь, просить пришёл. За сына своего, что на службу нынче не явился, – произнёс Алексей, не поднимая взора.

Царь вновь переменил тон свой. Слова слуги смягчили его сердце, и боле не было нужды в грозности.

– Чёрт с вами, Басмановыми, – молвил Иоанн, положив руку на плечо Алексея. – Как отойдёт ото сна, пущай ко мне явится.

Алексей коротко кивнул да бросился вниз, нести службу. Да всяко терялся Басман-отец в догадках, куда ж его сын запропастился.

Владыка же затворил дверь и вернулся в свои покои. Опричник жадно пил воду из чаши большими глотками, но отпрянул от питья, едва царский взор обратился к нему, утёр губы.

– Что же, Басманов, не болтаешь со мною, как накануне? – вопрошал царь, возвращаясь к столу.

Тёмные глаза государя сразу же обратились к письму, да всяко едва ли тот взор цеплялся за сероватые строчки. Фёдор усмехнулся да провёл по затылку рукою.

– Что ж молвить сверх того, об чём уж пробрехался? – вопрошал Басманов.

Заулыбался царь от настроя тех слов да махнул рукой.

– Пустое, всё пустое, – молвил Иоанн, подавшись назад. – Вот что, Федюш. Послушай меня, старика удручённого, унылого, да не серчай. Умён ты, Федь, умён не по летам. Голова твоя светлая, и верно делаешь ты, что скрываешь, как востра мысль твоя да как язык твой ладен бывает. Всё это славно в тебе. Да гордый ты, заносчивый. Немудрёно это при всех доблестях твоих. Право, пришёлся ты мне по сердцу. Не окутан ты ещё скверной изменнической, и сердце твоё и впрямь верное и доброе. Посему и наставляю тебя, ибо видеть хочу подле себя. А нынче – ступай. И помни, что всяко откровение твоё обратится супротив тебя.

– Но как же?.. – вопрошал опричник, проводя рукой по лицу. – Как разуметь слова твои? Коли я сподобился откровения самого владыки лишь тем, что принял тебя другом, испил с тобой да в сердцах выложил всё как есть, не боясь ни расправы, ни наказания какого?

Иоанн застыл, и взор его вовсе сделался неживым да жестокосердным.

– Ступай, Басманов, – царь указал на дверь.

Опричник несколько мгновений колебался, не ведая, как поступить, и язык так и жгло от вопросов ко владыке. Да всяко слов не находилось. Повиновался Басманов, отдал земной поклон владыке и оставил его на сём. Как затворилась дверь за Фёдором, так с Иоанновой груди будто бы спал тяжкий камень.

Глава 8

Москва уж свыклась с тенью, что воцарилась над ней. Ставни запирались наглухо и не отворялись, тем паче ежели по близости где крики да вопли доносились. Уж и малое дитя заучило – ежели опричники государевы явились, да не по твою душу, так будь ниже травы, тише воды и носу не показывай. Авось и пронесёт Божьею милостью, и чёрные всадники спешатся не подле твоего дома. Пущай соседа, пущай иной двор, да ежели твой нетронут остался – так восхвали же Господа, что чаша сия миновала дом твой.

Оттого и притихло всё близ Варварки, торговой площади. В иной день народу было видимо-невидимо. Право, и яблоку негде упасть. Нынче же безмолвствовала пыльная дорога, и лишь кровь, что окропила землю, могла поведать о страшной участи здешних купцов.

Братия воротилась в Кремль к полудню с обширною добычей. Нынче наградою для государевых слуг стали чужеземные купцы – поляки да немцы. До сего дня на Варварке вели они своё хозяйство, а ныне же на воротах висят в ряд. Премного товару было привезено опричниками в Кремль и примерно столько же утоплено в полноводной реке. Покуда вся братия похвалялася награбленным, Штаден отдал свою лошадь конюшим и направился в свои покои.

По пути на лестнице он окликнул холопа, нагруженного корзинами с бельём. Это был мальчишка из крестьянских, едва-едва подросток. Холоп поднял курчавую голову свою, да завидев опричника, не скрыл страха на лице.

– Чего изволите? – спросил юноша.

– Пошли ко мне в покои писца, – бросил немец, почти не останавливаясь.

– Слушаюсь, Андрей Владимирыч, – ответил холоп с поклоном, чем сильно позабавил немца.

Пущай Штаден уж и привык к своему новому имени – и ведь не первый год величается так на Руси, всяко забавно ему было слышать то со стороны. На его хмуром холодном лице проступила слабая улыбка. Проходя по коридору, немец мельком завидел ещё двух холопских мастеров. То были крепкие рыжебородые мужики. Один стоял, придерживая дверь, второй же сидел вприсядку да работал молотком.

Не иначе как чинят дверь, что накануне с петель выбили. Штаден припомнил, что это были не чьи иные покои, как Фёдора. Исчезновение друга, безусловно, тяготило немца, да всяко было что-то в Федьке такое, что немец не мог в самом деле переживать за него. Всякий раз Басманов находил, когда попридержать язык, а когда уж и ответить, да ответить сполна. Безусловно, Штаден желал лишь добра молодому Басманову. Притом и скрестить с ним шашку Генрих уж никому не пожелал бы.

Скрывалась в том и белая зависть – Фёдор был немногим младше немца, а уж успел дослужиться, что вошёл в первый круг приближённых самого великого князя и царя всея Руси.

Немец рухнул на кровать и пялился в потолок, наслаждаясь тишиной вокруг, а главное – в своей голове. Хотя то спокойствие продлилось недолго – в дверь постучали, и Штаден тотчас же сел