– Пущай. Надобно всё прознать. Отворяй, – кивнул Афанасий на тяжёлые двери темницы Кремля.

Малюта повиновался, но разум его занят был измышлениями.

– От Федька, от сукин сын! – усмехнулся себе в бороду Малюта, отворяя чугунный замок.

Петли жалобно проскрипели, покуда массивные двери отворялись.

Глава 9

Ворота отворились, впуская в Кремль всадника на гнедой лошади. Стальные фонари покачивались, отбрасывая мутные тени сквозь замасленные стёкла. Всадник потянул уздцы на себя, и лошадь принялась семенить, сломленная усталостью. Белая пена красноречиво давала всякому уяснить, что накануне был проделан долгий тяжкий путь. Мужчина тотчас же спешился, минуя подступившего Юрку-конюшего.

Стёпка-заика всё ждал, как явится гонец, и, едва заметив всадника, вышел ему навстречу.

– Али я опоздал? Не мог иначе, право, от самый Литвы скакал без устали! – произнёс он.

Стёпка же не поднимал взгляда своего да чесал затылок.

– Да бог с вами, сударь… – пробубнил Стёпка под нос. – Нынче токмо и скажу, что царь в скверном духе.

Гонец сглотнул. Не первый год на службе у великого князя и царя всея Руси. Ведал несчастный, и от кого несёт послание. Оттого от слов холопских похолодела кровь в жилах, да так и встал на месте точно вкопанный.

– Ежели так, не сносить мне… – мужчина сглотнул да потёр шею свою.

– Нынче ж при дворе есть тот, кого гнев царский обойдёт… – молвил Стёпка. – Да вроде и государь должен быть сей час навеселе…

* * *

С оглушительным грохотом обрушивались кулаки на стол, отбивая бойкий ритм. Сей шум был слышен с улицы – столь громко нынче гуляли вояки. Сам стол покачивался от этих сокрушений, да то не мешало Фёдору не только держаться на нём, да притом и играть на простецкой балалайке, что держалась у хозяина к особым случаям.

Уж изрядно приняли на грудь опричники, оттого песня лилась громко, пущай не в такт и без особого ладу с музыкой – право, так делалось едва ли не веселее. Жара утомляла государеву братию, оттого каждый из них сидел в одной рубахе, и ту многие уж расстегнули. От духоты не спасали и настежь отворённые окна и двери.

Несложно было отыскать тот кабак гонцу. Переменив лошадь в Кремле, всадник шёл на лихое басистое пение. Едва гонец встал на пороге, первым, кто заметил его, был мужик за большим столом, поодаль от братии. Тотчас же велел он жестом пришедшему драть когти, покуда цел.

Не успел гонец опомниться, как прямо перед его лицом блеснула ослепительная сталь. В отражении вспыхнул огонь от уличного факела. Гонец тотчас же пригнулся, да будучи застан врасплох, рухнул на пол, прикрывая голову руками. Над собой несчастный заслышал треск древесины, и к нему пали мелкие щепки.

– А это ещё чьих? – рявкнул громовой голос Алексея Басманова.

Музыка оборвалась, пенье же стихало боле степенно. Когда гонец принялся с земли подыматься, заметил, как Басман резко вырвал шашку из дверного косяка.

– Не боись, Андрюш, починют, – бросил Алексей себе за плечо.

Гонец сглотнул, завидев, как мрачные фигуры опричников обратили на него свои взоры. Ноги подкосились сами собою.

– П-помилуйте! – молвил посланник, опускаясь на колени. – Ради Христа, помилуйте!

– Кого надобно? – спросил Алексей, сплюнув на пол.

– Боярина Фёдора Басманова! – молвил гонец.

Заслышав имя своё, молодой опричник кинул балалайку Грязному, и Васька не сплоховал! Затем сам Фёдор легко спрыгнул на пол, чуть тряхнув головою да убирая волосы назад с белого лица своего, на котором уж выступил с сих забав румянец.

– Ну? – спросил Фёдор, скрестив руки на груди.

Дрожащими руками посланник достал письмо из-за пазухи да упал ниц пред Басмановым.

– Да полно! – резко бросил Фёдор, выхватив письмо с рук гонца.

Прежде всего увидел Басманов печать Андрея Курбского да тотчас губы поджал. Перевёл взгляд на посланника. Гонец не подымался с колен да со страстной мольбой всё причитал. Покуда думал Фёдор, как поступить ему, обмахивался посланием, ибо воздуху и прям свежего никак не шло. Наконец Басманов обернулся через плечо да свистнул крестьянина, что прислуживал ныне при застолье.

– Налейте ему водки! – велел Фёдор, убирая письмо себе за пазуху. – Не то прям здесь и помрёт!

* * *

Государевы покои вновь были погружены в сумрак. Одинокая свеча лила свой колеблющийся свет. Длинный язык пламени тянулся вверх, в то время как мягкий воск растаял едва ли не полностью. С минуты на минуту фитиль должен был и вовсе угаснуть, но то не беспокоило царя. С самого утра его мучили тревожные образы. Первое знаменье настигло его ранним утром, покуда владыка омывал лицо своё пред заутреней службою. Холодная вода ударила в лицо, пробуждая тело и душу Иоанна. Когда же государь обратил свой взор к зеркалу, так ужаснулся. В трепете отпрянул он назад да схватил на ощупь посох. В ярости царь обрушил своё оружие на зеркало, в коем не было отражения самого Иоанна.

Когда же царь вновь обратил взор на зеркало, оно разошлось расколами. В каждом куске на него в ответ взирало его отражение. Не мог Иоанн не внемлить тому знаменью, не мог. Во время звона к заутреней, вернулась страшная боль, которую царь уж позабыл с начала сей весны. Это жгучее терзание охватило рассудок и точно рвалось изнутри калёным железом.

Эта агония заглушила малиновый звон церковных колоколов. Иоанн терял рассудок и едва не рухнул на каменный пол. Насилу он совладал с собою, но всяко знал – нынче скверна приступила к его дому.

Иоанн хватался за твёрдый камень колокольни. Постепенно боль отступала. Царь поднял помутневший взор на город. Москва пугливо приотворяла свои ставни. Огонь, терзающий рассудок, угас, однако Иоанн знал – то не пустое.

Владыка принимал обращенья удельных князей, среди коих было поболее земских. Едва ли царь внимал их словам. Велел Иоанн, чтоб опричники без него к вечерней трапезе приступали, да сам уж было хотел отойти ко сну, но боль воротилась. Измученный рассудок подводил его, тело и дух крепились, да слабели каждый миг.

В горячей агонии Иоанн взывал к небесам, моля Спасителя избавить от страшной муки али о мужестве принять её. К ночи на него сошло милосердье Божье – кольцо огня, что венцом охватывало его голову, медленно охладевало. Владыка тяжело дышал, изнурённый той борьбой, каковую уж он успел позабыть с весны. Холодный пот выступал на лбу Иоанна. Тяжёлое дыхание срывалось с уст, покуда владыка сидел в своих покоях, склонившись вперёд.

Лишь сейчас царь заметил ту дрожь, что охватила его охладевшие руки. Набрав в грудь воздуху,