вибрируют, с такой вибрацией: ва-а-а-а!» Но я их не видел; потом вышел на перекур, и выяснилось, что это в возрасте уже профессиональные вокалистки, пенсионерки, и это у них естественная такая вибрация получается. Ну, это так было забавно, однако у них здорово выходило. Но дело не в этом, а в том, что мы всё записали. Помню, «Звездочка моя ясная» – эта песня была. Прошло время, никакой оплаты не получили. Какое-то время я все спрашивал у своего товарища: «А где же деньги?» Но так мы их и не дождались. А потом много-много-много-много лет прошло. Я летел из Парижа, и ко мне подошел Стас (Намин – ред.).

И он сам тогда и играл на гитаре. Вот мы с ним разговорились в полете; у него был какой-то проект, он предлагал поучаствовать. Ну, я слушал, слушал и вдруг вспомнил эту историю.

Говорю ему: «Вот когда отдашь деньги…» – А он удивился: «Как? Это ты был?» – Я говорю: «Я. Ну, с учетом девальвации…»

В. Л.: Набежало… Я хочу спросить о другом: ваши лучшие годы жизни, школьные годы, юность, прошли во Львове…

Ю. Б.: Да, конечно.

В. Л.: Возможности бывать во Львове давно нет.

Ю. Б.: Была, но риск какой-то. У меня дочь там давала концерт, ездила по секрету от меня. Ее окружили любовью, и все было в полном порядке. Хотя и под моей же фамилией. Но риск есть.

Я там в каком-то списке тоже среди прочих львовян, Лени Ярмольника и еще кого-то. Там могилы родителей, брата… Это ужасно.

В. Л.: Скучаете по Львову?

Ю. Б.: Красивый очень город. Я скучаю по тем учителям, по тем друзьям, по тем ситуациям, по первому бокалу вина, по первому поцелую с девушкой, в которую я влюбился там. Это же вот всё там было в первый раз. И этот успех сценический, но, правда, в игре на гитаре. Всё это было там.

В. Л.: В одном интервью вы сказали: «У меня всегда были амбиции». Это то, что ведет вас по жизни?

Ю. Б.: Да. Потому что я (не знаю, как это сформулировать), я на самом деле до конца далеко не использовал свои возможности. То есть я все время пробую, но мне кажется, что какой-то во мне усидчивости, что ли, недостаточно. Я так и не довожу дело до конца, потому что я боюсь конца. Совершенства я боюсь, я его пугаюсь.

И иногда, когда я слушаю или вижу, но это на таком пределе, что это перестает быть творчеством. То есть совершенство может привести к пустоте.

В. Л.: Как интересно!

Ю. Б.: Вот чего я боюсь всегда. А с другой стороны, это может выглядеть как оправдание несовершенства. Ну, правда, я боюсь, что творчество заканчивается именно в момент, когда все сделано.

В. Л.: А за что вы в 2008 году получили «Grammy»? Это же и есть признание совершенства.

Ю. Б.: Вы знаете, вот сегодня я бы не хотел признавать «Grammy», т. е. мнение американского жюри признавать выше нашего. Полезная вещь «Grammy» для тех, у кого нет публики в зале или пластинки не продаются. Это бешеная реклама, конечно, CNN там, да и весь мир о тебе узнает. А поскольку в момент получения все это было у меня, то, собственно… Ну, еще приложилось.

В. Л.: Мне кажется, что «Grammy» – это такой музыкальный «Oscar». Может быть, я не прав?

Ю. Б.: Так считается, да. Когда Доминго приезжал в Москву, он выступал с моим симфоническим оркестром. А потом был банкет в Москве, и он у меня спрашивает (при всех, там, наверное, тысяча человек было): «Ты сколько раз был номинирован?» – Я говорю: «Вот сейчас посчитаю, ну шесть или пять». – «А получил первый раз?» – Я говорю: «Да. А ты?» – Он говорит: «А я тридцать раз, а получил семь или одиннадцать. Но самое смешное, это когда я номинировался не как оперный, а как эстрадный певец. То есть меня сравнивали со Стингом». И стал перечислять эстрадных певцов. «Вот, – говорит, – это было сложно».

В. Л.: У вас два замечательных оркестра; один из нихх – молодежный. Любой ли музыкант мечтает стать дирижером? Любой ли дирижерр – композитором? Ведь есть такая ступенька. Она обязательна, или важно свои амбиции оставить на уровне первой профессии?

Ю. Б.: По-разному, конечно, это индивидуально.

Я думаю, я бы мог в этом смысле оправдаться стопроцентно.

В. Л.: Вы-то продолжаете быть исполнителем.

Ю. Б.: Ну, конечно. И это желательно продолжать. Кстати, мне как-то Володя Спиваков тоже сказал: «Только не переставай играть на инструменте». Ну, посмотрите, у нас гениальный пианист Плетнев. И он не перестает быть великим пианистом. Но он и дирижер, и очень хороший. А с другой стороны, есть люди, которые оставили свой инструмент, и теперь только дирижеры. И, кстати, многие были альтистами. Ну да, у нас и Симонов был альтистом, и Темирканов был альтистом.

В. Л.: Темирканов был альтистом? Я не знал этого.

Ю. Б.: Да! И прекрасно играл! Прекрасно. И много лет не брал в руки инструмент. В Израиле мы играли вместе. Оркестр уже на сцене, мы стоим перед выходом на сцену; я с альтом (мы концерт Бартока играли), говорю ему: «Ну, ты помнишь, помнишь, как это?» – Он отвечает: «Нет, Юрочка, я столько лет уже не прикасался». Тогда я просто довольно решительно так ему инструмент кладу на плечо. Он: «Нет, ну, я…» Все-таки взял и прекрасно заиграл, с вибрацией, с красивым звуком! Я говорю: «Ну вот!»

В. Л.: И руки вспомнили всё. Скажите, можно музыкально воспитать город? Вот у вас есть замечательный фестиваль в Сочи уже лет 15, если я не ошибаюсь.

Ю. Б.: Вы сейчас упомянули Сочи, но там фестиваль искусств, поэтому разные жанры присутствуют: и постановки театральные, балет, джаз и, конечно, основное – это классическая, камерная музыка, мастер-классы. И в каждом фестивале у нас мировые премьеры и не одна. Вот и воспитание публики. Помню, был в Сочи концерт, и из зала какой-то мужчина выкрикнул:

«А джаз?». А концерт-то был не джазовый. А он невнимательно посмотрел, пришел, просидел весь вечер, прослушал симфонию, солистов. – «А джаз?» – Я ему отвечаю: «Ну, вообще джаз был два дня назад. Но если хотите, я вам напомню». Это такие фестивальные отношения с публикой.

В. Л.: А ваша публикаа – она какая?

Ю. Б.: Это та, которая приходит на концерт, слышит много раз уже слышанное классическое произведение, но находит в нем новое – это