Фотография была убийственно резкой, с чудовищным тройным увеличением голого лица – на всю обложечную полосу бульварной цветной газеты. Зоной оккупации хроникёров стали нежные рытвины, поры, морщины, залитые слезами, как траншеи дождевой водой. Личное горе в ловушке длинного фокуса.

После такого снимка даже скупое официальное извещение, набранное ниже «таймсом», казалось болтливой чрезмерностью: «По просьбе Её Величества Елизаветы II Букингемский дворец сообщает, что Её возлюбленная мать, королева Елизавета, скончалась во сне в субботу во второй половине дня в королевской резиденции в Виндзоре».

Это было то самое лицо из неба саванны, из ажурного коронованного овала, которым я когда-то любовался на колониальной африканской марке. Миллионные людские легионы, целые поколения видели это лицо настолько часто – на монетах, купюрах, марках, – что уже привыкли воспринимать его просто как человекообразный трёхмерный символ. А тут – застигнутая фотографом усталая старая женщина вся в слезах, потому что у неё умерла мама.

Весной 2002-го, в первых числах апреля, я сидел в людном кафе неподалёку от вокзала Кингз-Кросс, разглядывая эту жестокую газету с сообщением о кончине королевы-матери. Две разгорячённые пивные компании за соседними столами создавали столь мощный стереоэффект синхронного хохота, что любой наивный иностранец мог бы сразу выбросить из головы все мифы об английской чопорности. Сидящая наискосок от меня привокзальная профессионалка лет сорока с готическим макияжем и длиннющими ногами в коротковатых чёрных чулках достала кисет, блокнотик сигаретной бумаги и, не прячась ни от кого, слепила пахучую самокрутку. Я попробовал изменить оптику, взглянув на всё это глазами провинциальной англоманки Лиды, моей королевы-матери с тихим чужбинным взглядом. Почему она не дожила, не дотерпела до открытых границ, до моей самостоятельности, когда бы я легко и свободно привёз её сюда? Что бы она сейчас делала за этим столом? Скорей всего, заказала бы фиш энд чипс: не из пристрастия к дешевизне, а из любопытства и доверия к знакомой классике. С голодным девочковым простодушием обрадовалась бы огромной порции рыбного филе, выпирающего за края тарелки, и пузатенькому, золотисто поджаренному картофелю. Пиво она бы не стала заказывать. Ну, может, раза два отхлебнула бы моего лагера. Тут профессионалка состроила мне глазки и закинула ногу на ногу, давая возможность оценить по достоинству сиреневатый кусок бедра между юбкой и чулком. «Красивая девушка, – сказала бы королева-мать с полным ртом. – Её бы только умыть хорошенько. И почему у неё ногти чёрные?»

В эту минуту мне позвонила Дороти и спросила о ближайших планах. Планы были проще простого: допить свой согревшийся лагер, дойти до вокзала и сесть на поезд, уходящий в сторону Эдинбурга.

Дороти жила в графстве Хэмпшир и говорила на очень внятном английском, что выгодно (а иногда невыгодно) отличало её от большинства знакомых мне лондонцев. Чуть ли не половину всех фраз Дороти начинала со своей любимой присказки: «To be honest…»[5]При этом она специально ради меня замедляла речь, словно опасалась, как бы я случайно не спутал её правильную возвышенную честность с чьейнибудь неправильной лживой задницей.

– Честно говоря, я сейчас в Портсмуте. Поэтому не успеваю приехать. Абсолютно. Прости! Мне так жаль… А тебе?

Честно говоря, мне и так было ясно, что в этот раз мы с Дороти не увидимся. И до того момента, как она позвонила, я даже не успел о ней подумать. To be honest.

– Ну, значит, в следующий раз. Теперь уже летом.

– Да! И вот… Я же обещала снова тебя свозить на Тот Свет. Помнишь?

Ещё бы я не помнил. Мы с ней однажды там почти побывали. И, само собой, ещё побываем – куда мы денемся?

К концу разговора я подумал по-русски: «Блин, Дороти, если ты напоследок снова скажешь мне какое-нибудь идиотское „bye-bye“, то я просто не знаю, что я с тобой сделаю!»

Нет, говорит: «Целую». И на том спасибо.

Я оставил чужую газету с той потрясающей фотографией на столе кафе, хотя меня так и подмывало уворовать её на память. А в середине апреля мне попадётся на глаза очередной выпуск того же цветного таблоида, где с неменьшим трагизмом на обложке будет изображён правый полузащитник Дэвид Бекхэм, покидающий футбольный газон на костылях с травмой ноги. Подозреваю, что стонов на эту тему по всей Англии было гораздо больше.

Мне кажется, прямо на наших глазах в конце девяностых – начале нулевых в мире случилось окончательное обнуление драгоценного древнего мифа о божественной породе и особой прелести всего королевского. Слабеющую мистическую ауру траванули напоследок дихлофосом массового вкуса. Предпоследним актом трагедии была даже не гибель Дианы Спенсер, милой, вполне заурядной девушки с мужским подбородком и неуклюжей судьбой, а успешно прокрученная кампания рекламной скорби, похабная атака на стареющую королеву, которая до последней минуты отказывалась участвовать во всенародном аттракционе под девизом «На миру и смерть красна!», но в результате уступила. Как водится, ум платит пошлину глупости «за то, что та глупа», и пошлость в очередной раз доказывает свою непобедимость.

Называя королевский миф драгоценным, я неизбежно подразумеваю бессчётное количество девочек со всего мира, которые упорно воображали себя королевнами; наших мам, сестёр, будущих возлюбленных и жён, рисовавших в детских тетрадях или на бумажных огрызках немыслимо дивных принцесс и королей разного калибра. Понятно, что это не было торжеством монархической воли – это ясноглазый ребёнок по своему хотению присягал блистательному идеалу женственности и мужественности, который теперь, судя по многим признакам, уходит насовсем. Законы карточной игры позволяют хитроумному плебеистому джокеру подменять собой хоть даму, хоть короля.

Сейчас я заметил, что непроизвольно оттягиваю приближение моего рассказа к той чёрной сквозящей дыре, которую оставила после себя женщина по имени Хуана Безумная. Не слишком соблазнительная тема для историков и ценителей костюмной романтики. Разве что – пища для умствований психопатологов, умеющих найти во всякой душевной аномалии срамную и уголовную этиологию, зловещую тайну родом из младенчества, а заодно и собственные неоперабельные комплексы, – но только не запредельную концентрацию нормы, которая, в сущности, была и остаётся самой большой тайной.

Пресловутое безумие Хуаны Первой становится чуть более доступным для понимания, если иметь в виду, что ей, попросту говоря, уготовили участь новогодней ёлки: угнанной, как невольница, из родимого леса, разряженной и осыпанной блёстками по самую макушку, облюбованной и воспетой хороводом гостей, а затем лежащей на помойке, возле мусорных баков, при свете заблёванного пасмурного утра.

Вот так она лежала однажды целые сутки в одной и той же позе, отказываясь от еды и от жизни, у запертых крепостных ворот замка Медины-дель-Кампо, откуда ей не позволяли бежать во Фландрию к любимому мужу. А ему, как известно, эта любовь успела надоесть хуже горькой редьки.