Вторник, 26 марта 1996

К сожалению, в последнее время мне не часто удается добраться до дневника. Уже несколько недель я не должна постоянно быть в постели

Рубильник кроме таблеток от истощения вы­писал мне еще и антидепрессант, который помо­гает хорошо спать. Я должна принять 75 милли­граммов.

За это время я прошла все возможные виды терапии. Музыкальная терапия — это самое смешное, что есть в клинике, если, конечно, не считать Рубильника. Врача зовут Буркхард Блюм- хенпфлюккер. Из-за очков он очень похож на филина, так считаю не только я но и все осталь­ные. Все говорят, что он самая настоящая сова.

На его сеансах нас восемь человек. Вначале мы описываем Сове свое настроение. Если ты на­строем агрессивно, можешь бить в барабан, если печален — берешь какой-нибудь тихий инстру­мент. Каждый дудит, как говорится, в свою дуду до тех пор, пока Сова не говорит: «Угууу.а те­перь сыграем все вместе!» И тогда не следует вы­ражать свои чувства, нужно ощутить себя частью целого^ выбрав себе конкретную роль, например задавать такт. Сначала я как ненормальная стуча­ла по инструментам, но потом мне стало смер­тельно скучна и я даже закосила пару занятий.

По пятницам индивидуальная художественная терапия у фрау Велльштейн. У нее рыжие волосы до плеч, она слегка пухленькая, но при этом неве­роятно милая. С ней мне разговаривать гораздо приятнее, чем с Рубильником. Если бы я встреча­лась с ней чаще чем раз в неделю, у нее были бы неплохие шансы стать моей новой матерью. Худо­жественная терапия — одна из немногих, достав­ляющих мне удовольствие. Я могу мазать огром­ным количеством красок. Потом мы с фрау Велль­штейн разговариваем про картины, иногда мне даже удается интерпретировать их самостоятель­но. Моей первой нарисованной на художествен- иой терапии картиной была абсолютно дикая комбинация красок на огромном листе бумаги — тысячи маленьких клякс которые я ляпала как сумасшедшая. Это соответствовало состоянию моей психики в момент появления здесь. Всё на­перекосяк и безотрадно! А на последнем занятии мы сравнивали мою первую картину с самой но­вой. Краски на новой были упорядочены и более веселые. Мне и на самом деле гораздо лучше, если говорить о моей психике. (По крайней мере, я так думаю.)

Несколько дней у меня был полный кризис. Отделение даже заперли на два дня, потому что думали, что я могу сбежать или покончить жизнь самоубийством. Причиной моего кризиса стало разрешение Рубильника позвонить маме, что я конечно, и сделала. Мама спросила, почему я за­болела. Я попыталась объяснить, что это связано с ее манией, и она стала меня упрекать, говорить, что я сумасшедшая, что не следует перекладывать с больной головы на здоровую, что я сама во всей виновата. Прежде чем бросить трубку, она еще сказала: «Ты довела до болезни меня, а теперь и сама заболела! Всё по справедливости!» После этого у меня началась истерика, я засунула голо­ву под подушку. Маргит тут же полетела к толстой дежурной воспитательнице по фамилии Нарашевски. Та сразу примчалась меня утешать. Но мне было так худо, что я на нее наорала. Потом фрау Нарашевски спросила: «Что бы ты сделала, если бы могла делать все что захочешь?» А я от­ветила: «Я бы выбросилась из окна!»

Вот почему они на два дня заперли отделение. Никто не мог ни войти, ни выйти, если, конечно, вдруг не появился бы, например, представитель федеральных пограничных войск, который сбил бы замок. Но на фиг мы ему нужны!

Само собой разумеется, теперь мне абсолют­но запрещено звонить матери. А мне на это пле­вать, я бы все равно не стала звонить этой глу­пой гусыне.

На своих терапиях я теперь все время говорю о чувстве вины (спасибо родителям!). Только сейчас я осознала, что не могу ничего поделать с этим дерьмом. Головой я всё понимаю, а вот душой — нет. Я все время задаю себе вопрос, в чем моя ошибка, почему так получилось. Бе­зусловно, на эту тему я могу ломать голову еще лет двадцать и все равно не найду ответа, пото­му что, говоря по совести, я не сделала ничего плохого.

Сегодня утром Рубильник, этот любитель оли­вок, снова дал повод посмеяться над собой. Он шел по общей комнате, когда новенький по имени Лео, Феликс Ева и я играли в карты. Он на полном серьезе спросил Еву, почему она в черном и соот­ветствует ли это ее внутреннему состоянию. Сам по себе этот вопрос неплох, но ведь его задает психиатр, который сам одет во все черное. Ру­бильник же всегда ходит в черном! Постоянно! Если бы я не прикусила губу, что мне часто прихо­дится делать в присутствии Новака, у меня бы на­чался дикий приступ смеха.

Кстати, сегодня я вешу 44,8 килограмма. Хо­чется выть, но чему тут удивляться, если я ем все, ·что мне дают.

Если я и дальше буду так поправляться, то че­рез месяц-другой меня выпишут! Я буду свобод­на при весе 53 килограмма.

Суббота, 30 марта 1996

Сегодня у меня первый раз был свободный полдник. Это значит, что я могу сама выбрать что я хочу, и сама решить, сколько чего мне нуж­но. Если я похудею, мне снова придется есть под надзором.

К сожалению, я понятия не имею, справлюсь ли, потому что я не умею оценивать, сколько мне нужно есть. Сегодня я съела йогурт с кусочками яблока.

На РТП у фрау Лур я уже научилась расслаб­ляться гораздо лучше. Недавно даже заснула.

Позавчера мы с Феликсом и Марком устроили шампуневую битву. Сначала мы вымазали друг другу дверные ручки, а потом эта парочка все время открывала мою дверь и обливала меня из водяного пистолета. Кровать промокла насквозь, а я орала как резаная. У ночных дежурных чуть приступ сердечный не случился, потому что но­ситься ночью по коридорам запрещено, не гово­ря уж о воплях, измазывании шампунем и поли­вании водой. Естественно, на следующий день нас заставили мыть коридор и не разрешили выйти на прогулку.

Но если выходить нельзя троим, то это уже не страшно. Можно продолжать дурью маяться. У Фе­ликса с собой гитара и песенник. Хотя никто из нас особенно петь не умеет, мы все равно часто сидим в коридоре вшестером или всемером и по­ем в стиле кантри, хотя никому, кроме Маргит, кан­три не нравится. А спев все песни из песенника, мы начинаем сами сочинять какую-нибудь новую лабуду. Например, вчера, когда нам запретили вы­ходить, мы сочинили песню о колбасе. Теперь это наш национальный гимн. А еще мы написали пес­ню про фрау Ховорка, эту куклу Барби. Само собой разумеется, в этот день у доброй женщины дежур­ства не было.

Я думаю, что некоторые девчонки начинают меня ненавидеть, особенно Эвелин и Марина, две противные бабы, потому что Марк все время ме­ня щекочет, а я визжу. Поэтому кто-то распустил слух, что Марк в меня влюблен. Не знаю, на­сколько это правда, мне без разницы, он все рав­но мне не нравится. Марк здесь из-за психоза, у него, как и у Ронни, наркозависимость. С трина­дцати лет он постоянно принимал ЛСД. Сейчас ему семнадцать, но он так ничему и не научился.

Вчера мне разрешили переехать. Наконец-то я избавилась от храпящей кошелки по имени Маргит! Теперь я живу в трехместной палате вме­сте с Евой и Сильвией. Это самая Kрасивая палата на всем отделении, с видом на речку Ваннабе. Эти девчонки здесь мои лучшие подруги, несмотря на то что мы с Евой иногда друг за другом следим.