Рунд не возражала – последние хорошие сапоги растерзали зимние морозы, а в нынешних, снятых с разных ног, насчитывалось с десяток дыр. Шим насвистывал незатейливую мелодию, весеннее солнце проглядывало сквозь сизые тучи, а ветер удачно гнал смрад от костров в сторону деревни.

Жизнь ее, может, и была насмешкой Слепого бога, но в такие моменты Рунд чувствовала себя если не счастливой, то довольной. Как следует затянувшись трубкой, она выпустила облако дыма в сторону хибар и прищурила единственный глаз.

Деревня затаилась на холмах под тенью Великаньих гор, окруженная лесом. Ели взбирались по склонам так высоко, что пронзали лохматыми макушками плотный туман у самой вершины. Бёв говорил, что даже деревья боятся императора и отступают в горы. Но Рунд казалось, что они, наоборот, спускаются к ним, желая раздавить могучими древесными стволами и передушить колючими ветвями.

Тахери принесли поганую веру в старую землю – и разгневали ее. Весь путь до Ушака лил дождь – из тех, что приносят не радость, а болезни. Ни одной таверны по пути из Тротра они не встретили – только темные леса, выжженные поля и селения. Именно там, в последнем крупном городе между границей и Гортом, они и повстречали своего провожатого. Стражники сообщили, что какой-то сумасшедший ищет тахери, и с радостью спихнули заботу на их руки. Пришлось делать крюк, но Рунд даже обрадовалась. Всякий раз, когда она начинала думать о Горте, ноги ее поворачивали назад.

Щуплый, невзрачный, с бегающим взглядом и пропитым лицом, Дрозд, как он себя назвал, ежился под плащом и бормотал по ночам какие-то бессвязные слова. То ли договаривался с совестью, то ли молил бога о прощении. Может, даже жалел о содеянном. Устав от бесконечного шепота, на втором привале Шим остановил мужика крепким пинком под тощий зад, назвав это авансом и императорским благословением.

Грязь еще не высохла и не успела превратиться в дорогу – лошади брели, увязая и спотыкаясь, и путь занял куда больше времени, чем обычно. Шегеш их не любил – и Рунд отвечала ему взаимностью. Она бы не хотела сюда возвращаться. Но королевский указ был выше ее желаний – лежал в кармане и прожигал грудь. Рунд поперхнулась дымом и закашлялась – от одной мысли о гербовой бумаге становилось тошно. Столько шума, а писулька-то никчемная. Абнер мог сровнять княжество с землей, но боги и люди из этих мест никогда не склонили бы перед ним головы. Даже отрубленные.

Люди их ненавидели – и чем дальше они продвигались на север, тем сильнее становилась эта ненависть. Тахери испортили воздух – прежде здесь было свежо и приятно, пахло хвоей и первоцветами. Весна в Шегеше упоительно прекрасна. По крайней мере, такой ее запомнила Рунд. И сейчас – Рунд готова была поспорить на свою последнюю обувку – крестьяне стояли в домах на коленях и шептали проклятия, полные бессильной злобы. Они разбежались по своим конурам, едва завидев их на дороге. Как будто двери могли кого-то спасти.

Яграт вполголоса завел свою бормоталку, и Рунд скривилась, как от зубной боли. Хорошее настроение исчезло, как и не бывало. Хромая, она двинулась к одинокому дубу, невесть как выросшему в этом еловом царстве. Колено болело, но Рунд готова была уйти куда угодно, лишь бы не видеть тощую фигуру мольца.

Привалившись спиной к дереву и отвернувшись от коптящих столбов, Рунд стала наблюдать за Кацией. В отличие от Шима, та пела не песни, а молебны – но не такие, как яграт. Набожная тацианка считала своим долгом каждую спасенную душу отмечать шрамом на смуглом теле. И сейчас, нагрев над огнем нож, выводила кровавые узоры. Кация пришла в восторг от рубцов на лице Рунд: рассматривала их и так и этак – и называла «поцелуем бога». По ее мнению, огонь подарил Рунд свирепый дух. И пусть бог отобрал у нее часть мира, вторую он оставил нетронутой.

Рунд же считала, что сделка получилась несправедливой – ее полмира оказались худшей из двух частей.

Если другие тахери после первого года в Паучьей крепости отращивали волосы обратно, то Кация упорно оставалась лысой. Татуировки змеились по голове – ящерица касалась чернильным языком уголка глаза. Мегрия ей была не по душе, зато местные мужчины нравились куда больше тех, кто жил в империи.

– Есть в варварской крови что-то огненное, – мурлыкала девушка всякий раз, когда ее вытаскивали из чужих постелей.

Рунд не одобряла, но и не осуждала – у каждого свои слабости. Сама она предпочитала крепкую сивую воду и хороший табак. И то и другое дарило самое главное – покой. Напиваясь в конце жатвенного дня, она забывала обо всем, что делала. Бёв возражал и даже пару раз пытался отобрать выпивку. Но Рунд такого порыва не оценила и в непродолжительной борьбе щедро разукрасила лицо друга ссадинами.

– Теперь мы оба одинаково прекрасны. Если для меня и существует искупление, то оно находится на дне бутылки. Не мешай его искать. – И с тех пор Бёв молчал. Только иногда Рунд видела в его взгляде жалость, и это злило даже больше, чем его неуклюжая забота.

Запрокинув голову, Рунд подставила лицо под тусклый солнечный свет. Пение Кации убаюкивало, и Рунд впервые приснился короткий сон, в котором никто не умирал.

– Принес?

Вместо ответа Бёв фыркнул и уронил ей на колени тощий кошель. Присел рядом, отдуваясь, и Рунд увидела спекшуюся в рыжеватых волосах кровь. Была она и на бледных руках – кое-где еще застывала поверх вздутых от напряжения вен. Проследив за ее взглядом, Бёв мотнул головой:

– Не моя. Просто люди здесь не знают слова «дань» – пришлось преподать пару уроков. Как тебе удается слышать мои шаги даже во сне?

– У каждого калеки – свои скрытые таланты.

Кольца оказались потертыми, монеты – мелкими, но это было лучше, чем пустота в карманах. Осмотрев улов, Рунд оставила себе медную воронью печатку, остальное протянула обратно Бёву. Он с любопытством наблюдал за ней, но ни о чем не спрашивал. Вытер потное лицо и улыбнулся.

– Наш мужичок ждет награду. Говорит, что за каждого ворона назначают золотой дук – так ему сказали в городе.

Рунд хохотнула.

– Мозгов у него совсем, видимо, нет. Стали бы мы трясти их сундуки и отбирать эту мелочь, если бы корона так щедро разбрасывалась деньгами. – Она неохотно поднялась следом за напарником. – Скажи Шиму, пусть прекратит отковыривать чужое дерьмо с портков и поскорее приберется. Нам нужны еда и сухие постели, –