Среди артиллеристов много было иностранцев: и немцы были, и поляки, и даже шведы, но общались они, хоть и на ломаном, но русском языке. Так того требовал и устав, да и общаться так было проще — немец из Баварии ни слова не понимал, что говорит саксонец или выходец из Ганновера или Гольштейна, а тем более датчанин, — все они воевали под знаменами русского царя и разговаривали между собой на русском языке. Мало кто из них мечтал вернуться после победы на родину. Кормили в русской армии лучше и сытнее, денег бомбардиры получали несравнимо больше, чем платил тот же Карл. Привыкли иноверцы к новому отечеству, и разговоры шли, что можно будет остаться и жениться и веры при женитьбе не менять. Вопрос важный, и о нем говорили.

— Я слышал, — попыхивая трубочкой, говорил швед, когда за ужином бомбардиры сидели вокруг костра и, кто черпая из общего котелка похлебку, а кто, сытый, или чиня одежду, или просто посматривая на небо, разговаривали, — что если я вот захочу жениться, то, нежели русскую веру не приму, не венчают.

— А я слышал, — отвечал поляк, — что можно жениться на русской и не менять веры.

— А на ком жениться-то, нашел? — усмехнулся русский. — А то какая наша девка пойдет за такого иноверца? Она, что, одна в церковь будет ходить? Ее ж засмеют. Да и вера ваша — я видел: сидите в своей церкви и клавесину9 слушаете.

— Орган.

— А какая разница? Вот у нас служба так служба. Поют, как херувимы! А ж душа к небу просится.

— Побьем шведа, домой вернешься? — починяя порванный мундир, спросил брата Фридрих.

— Не знаю. А ты?

— Нет, — был ответ, — останусь служить русскому царю. Дом наш, скорее всего, забрала тетя Элиза. Что с мануфактурой — мне неинтересно. Да и не хочу я туда возвращаться. Жить в доме и думать о прошлом? Видеть двор, где и отец… и мать… и сестры… Я не смогу там жить. Не хочу. Вообще не хочу в Саксонию. Чужая она мне стала. Обесчестил ее Карл. Вернусь в Санкт-Петербург.

— А я не знаю, — отвечал Людвиг. — Я не знаю, — повторил и, подложив единственную руку под голову, устремил взор в небо.

Оба брата были теперь приписаны к одному из тех полков, что шли под командованием царя Петра к какой-то крепости под названием Полтава. Там, говорили, ждет их шведский король со своей армией, и там будет дан бой.

Армия, которую собрал Петр I, была поистине велика числом, и маленькой звездочкой, затерявшейся среди тысяч созвездий, ощущал себя Людвиг и, лежа на теплой полтавской земле, искал себя в этом бескрайнем многозвездном небе и не мог найти своего места. Кто он теперь — остался саксонцем или превращается в русского? И как жить дальше, когда закончится война? И когда закончится она? Так и не найдя ответа, он уснул и видел во сне дом, родителей, сестер и вечные в своем величие дубы, в тени которых он так любил играть с Фридрихом, когда они еще оба были детьми.

Глава 8

Полтавская битва

Третьи сутки, как оба саксонца, заняв со своей пушкой позицию на втором редуте, ждали шведского наступления. Третьи сутки. Наступления не было. И русский царь произнес свою великую речь перед великой битвой. И эту речь записали и огласили по всем полкам и по всем редутам. А шведы всё медлили.

Вот что услышали бомбардиры, гренадеры и фузилёры второго редута, что выстроились утром 25 июля в стенах своей земляной крепости, когда их полковник, утерев слезу, прокричал им:

— Братья мои! Я не могу сдержать слез! Вы знаете меня как своего отца и брата! Вы видели меня в битвах. Но и я, старый воин, не могу спокойно говорить о том, что сказал наш великий царь, Петр Алексеевич! Он сказал это сегодня утром и поручил передать всем вам свои слова! Так слушайте же, братья, что говорит вам ваш царь! — И близоруко приблизив лист со словами царя, полковник громко стал кричать: — «Воины! Вот пришел час, который решит судьбу Отечества. И так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за отечество, за православную нашу веру и Церковь. Не должна вас также смущать слава неприятеля, будто бы непобедимого, которой ложь вы сами своими победами над ним неоднократно доказывали. Имейте в сражении пред очами вашими правду и Бога, поборающего по вас. А о Петре ведайте, что ему жизнь его не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе, для благосостояния вашего!» Вот что говорит вам, мои братья, ваш царь. Так помолимся же и воздадим хвалу Господу нашему, что дал нам такого великого и мудрого царя.

* * *

И прошел еще день. И ночь. И еще день. Но по-прежнему тихо было на Полтавском поле. И многие бомбардиры думали, что испугались шведы, что ушли они. И вот утром 27 июня дремавшие от бессонных дней и ночей защитники второго редута как один встали — кто у своих орудий, кто у земляных стен построенной ими крепости.

Там, впереди, на первом редуте, завязался бой.

Редут, правильно построенный, укрепление неприступное. Его наскоком, без осадных лестниц и орудий, не взять. Сам редут — квадрат метров в шестьдесят. Окружает его трехметровая земляная насыпь, укрепленная деревом и камнями, а под насыпью — трехметровой глубины ров, а изо рва острозаточенные колья торчат. И сам ров шириной в два метра — его не перепрыгнешь, а и перепрыгнешь — в стену упрешься. А со стены в тебя стреляют, гранаты и камни бросают. Чтобы такой редут штурмовать — его из пушек обстрелять следует, чтобы защитников от стен отогнать; лестницы на ров положить и к стенам приставить, и только тогда его взять можно. И строят редуты друг от друга на расстоянии ружейного выстрела — двести метров, чтобы один редут другой мог огнем поддержать.

— Совсем там нашим тяжко, — глядя на суетившихся на первом редуте человечков в красных и синих мундирах, проговорил поляк-бомбардир, что собирался жениться и веры своей не менять.

— Взял швед редут, — произнес и гренадер, огромного роста парень, по говору видно из Рязани, и, сказав, сжав зубы, все вглядывался в эту явную и страшную суету на первом взятом редуте. — Значит, и к нам полезут, — сказал сквозь зубы и гранату сжал ладонью, точно раздавить ее собирался.

Двести метров было до первого