внутри. Даже если бы у нее были в кармане документы, что с того? Там написано, что ее зовут Вирджиния Пьяцца, что она родилась в Риме в 1906 году и что она еврейка.

Мне трудно дышать, горло сдавливает, я думаю об Аттилио. Что бы он сделал на моем месте?

Он бы сказал: «Будь мужчиной».

Я возвращаю машинку кондуктору, спускаю шарф с носа и рта и снова думаю о своей работе старьевщиком. Вспоминаю, как за десять лир я купил у вдовы пиджак ее мужа и перепродал его за сорок, выгодное получилось дело. Маме я отдал двадцать восемь, две оставил себе (одну на мороженое, одну на кино), а десять отложил, чтобы завтра что-то купить для перепродажи. Это значит быть мужчиной? Думать о практических вещах? Не поддаваться страху?

В два часа дня смена кондуктора заканчивается. Своему коллеге, который только заступает, он говорит:

— Присмотри за этим мальчуганом. Охраняй его.

Второй кондуктор тоже мне помогает. Он велит мне сидеть рядом, потом достает из сумки чириолу и отламывает мне половину. Пахнет яичницей с картошкой.

Глава 6

Небо вновь темное, идет проливной дождь. Может, начинается второй Всемирный потоп, и он унесет с лица земли всех нас, добрых и не очень, потому что Бог больше не в силах выносить человеческое зло… Кто знает, может, где-то новый Ной уже построил ковчег, и там собрались парами звери, и вместе с семьей Ноя они ждут, когда дождь уничтожит мир…

Я не желаю миру гибели, ни от длани Бога, ни от рук человека. Я не хочу, чтобы меня разорвала бомба, не хочу оказаться под завалом, не хочу, чтобы меня схватили немцы, не хочу утонуть в водах Всемирного потопа. Неужели так сложно жить в мире?

На земле — одна большая лужа, зеркало, в котором отражаются здания, облачное небо, полуголые ветки деревьев.

В трамвай заходит женщина в грубых мужских ботинках. Она настолько вымотана, что почти падает на сиденье и закрывает глаза. У нее слишком маленькие ноги для этих ботинок. Наверное, она набила их газетой или тряпками, чтобы не спадали. Вот только ходить так неудобно: на лодыжках у женщины кровавые мозоли.

Именно она через некоторое время, отдышавшись, сообщает кондуктору, что грузовики с евреями продолжают кружить по Риму:

— Мне сказали, что это новые немцы, они приехали вчера вечером, чтобы сделать всю грязную работу, вот почему они не знают дороги и заезжают не туда. Некоторые грузовики забрались аж в пригороды. Бедолаги!

— А вот я слышала, — перебивает ее другая женщина, — мол, именно потому, что солдаты первый раз в Италии, они проехались по туристическим местам. Колизей, Пьяцца дель Пополо, площадь Святого Петра… Они даже фотографировались, чтобы отправить домой открытки!

— Да неужели! — отвечает им мужчина. — На площади Святого Петра они остановились, чтобы посмеяться над папой, хотели сказать ему: «Видишь? Мы под твоими окнами и творим что хотим».

— А что фашисты? — спрашивает женщина.

— А что они? Говорят, что ничего не знали про облаву, потому что немцы после мирного договора им не доверяют. Но это ложь, они точно знали, и Муссолини знал, просто никто и пальцем не пошевелил, чтобы их остановить!

Я думаю о девушке, которая сказала, что у нас, евреев, нет прав, что мы словно вещи и каждый может сделать с нами что угодно. Все так и есть, и это прекрасно, что католичка (если бы она была еврейкой, то не стала бы спорить с фашистом) защищала нас. Она рискнула жизнью, чтобы сказать, что у евреев тоже есть права. Когда я выйду из трамвая, то найду ее и сообщу, что для меня она как героиня фильма. Я попрошу Аттилио помочь мне отыскать ее: он знает тех, кто в Риме входит в вооруженное Сопротивление, а значит, он и ее должен знать. Хоть члены Сопротивления, как сам Аттилио мне однажды сказал, конечно, и не высовываются, они должны быть как невидимки…

Подумав об Аттилио, я вспоминаю всех остальных: Гуидо, Давиде, Марка, Луиджи, Мозе… Имена друзей всплывают в памяти вместе с их лицами и улыбками. Мы брызгаем друг на друга водой из фонтана, кидаем палку, играя в липпу[22], стреляем камешками из рогатки. Да, мы работаем, приносим деньги в дом, но мы остаемся детьми и все равно любим играть, хотим веселиться, забыть о войне, притвориться, что жизнь прекрасна.

Первый кондуктор оставил свой шарф, и теперь, когда наступил вечер и похолодало, я закутался в него, и мне тепло.

Я засыпаю и просыпаюсь, иногда тяжелые мысли наполняют меня, я думаю о маме, и у меня болит за нее сердце. Но тут же в голове звучит сердитый голос, который велит не думать о плохом. Я должен верить, что она на свободе и в безопасности, и я должен желать этого всей душой, потому что желания сбываются только в таком случае. И я желаю всем сердцем, чтобы Джинотта Пьяцца спрыгнула с грузовика, обвела вокруг пальца того картофелееда, который хочет превратить ее в прислугу. Пусть она спрячется, а потом вернется домой и снова будет готовить пасту с сыром и перцем, подпевать Джино Беки, шить на машинке вещи, а я буду продавать их на Кампо-деи-Фьори.

Я все еще в трамвае, когда наступает ночь, и мы едем в депо. Мне некуда идти. Люди днем только и говорили о том, что по всему Риму охотятся за евреями.

В депо темно.

Когда водитель выключает мотор, ко мне незаметно подходят два человека. Я узнаю первого кондуктора, он представляется, его зовут Марио. Он держит котелок и одеяло. В котелке горячий бульон с картошкой и яйцом.

— Ешь, — говорит он.

Мальчик, который стоит рядом с ним, — его сын, они похожи как две капли воды. Он вынимает из кармана яблоко и протягивает мне.

— Оно мытое, — поясняет он. — Можешь есть с кожурой.

К такому я не привык. Если мне удается раздобыть какой-нибудь фрукт, я съедаю его, не задумываясь, мытый он или нет. У абрикосов я даже семечки ем: разбиваю ядро и съедаю мякоть. Она только иногда горькая, а обычно сладкая, как у миндаля. Это меня мама научила.

Они уходят, и я остаюсь в трамвае один.

Сначала я грею руки о котелок. Маме, наверное, никто не принес горячий бульон и одеяло. Наверное, она страдает. Но тут же сердитый голос кричит мне в ухо, что Джинотта тоже в укрытии и что ей тоже какая-нибудь добрая душа принесла поесть.