на площади Святого Петра, когда папа выходит на балкон по воскресеньям и благословляет толпу. Почти у всех католиков такой есть, и этого достаточно, чтобы фашисты забыли о девушке и вернулись к своему разговору.

Трамвай резко тормозит, усатый фашист чуть не падает на меня. Поднимаясь, он грозит водителю:

— Да я тебя прав лишу!

Девушка хватается за поручень, чтобы удержаться на ногах. Ее толкнул высокий немец, теперь он просит прощения, она отвечает ему кивком.

Старик продолжает играть с младенцем, говорит, что тот прекрасен, словно ангел, как один из херувимов с картины Мадонны из церкви Санта-Мария-ин-Валичелла.

Я перевожу взгляд вниз. Черные сапоги фашистов сверкают. Туфли девушки похожи на мамины. У старика ботинки на шнурках, а обувь кондуктора протерлась на носке. Интересно, мама все еще на Черепашьей площади?..

Когда мы подъезжаем к мосту Витторио Эмануэле, старик встает, резко бросает:

— Мари, сегодня ты снова хочешь опоздать? Пошли уже! — Он хватает ее за руку и, пробираясь сквозь толпу, тянет за собой.

Я поворачиваюсь к кондуктору, его лицо ничего не выражает. Интересно, он тоже думает о том, что старик только что спаc еврейку и ее сына?

Рим погружен во тьму, от боли и страха все кажется мне черным. Мимо проезжают покрытые серой тканью грузовики. Один из них останавливается рядом с нами на светофоре. В щели между брезентом и кузовом просовываются руки, мелькают лица, на которых написано отчаяние. Но каждый раз их возвращают во тьму фургона.

Слезы капают у меня из глаз, их не остановить. Может, мама в одном из этих грузовиков. Может, какой-нибудь немец оттягивает ее за волосы вглубь кузова. Вдруг она просит о помощи, а я нахожусь в шаге от нее, но не в силах что-либо сделать?

— Бедняги, — бормочет какая-то женщина. Она вся промокла, и у нее от холода стучат зубы.

— Это ошибка, — отвечает ей священник, — их обязательно отправят домой. Папа обязательно что-нибудь сделает, чтобы остановить такую подлость.

Грузовик с евреями газует, выпуская черный дым. Трамвай тоже трогается, но едет медленно, ему не угнаться за машиной. В щели все еще высовываются руки, они кидают записки, хватаются за воздух.

Потом я узнаю, что мама выбросила карточки на хлеб и сигареты, которые лежали у нее в кармане, с запиской: «Сделайте доброе дело, отнесите эти карточки семье ди Порто на Виа делла Реджинелла». Доброе дело будет сделано, карточки прибудут по назначению. А значит, все мысли мамы были только о нас и на свете еще есть благородные люди, которые не извлекают выгоду из чужих несчастий. Это произойдет через несколько дней. А пока я кружу на трамвае по Риму, где вовсю идет облава.

— Что? Они и детей забирают? — спрашивает в замешательстве мужчина. Он явно только что узнал о происходящем. — Зачем им дети-то? Мужчин они отправят работать, женщин — убирать, а дети им на что?

Все молчат.

«Дети им не нужны, это просто лишние рты, наверняка от них избавятся», — должно быть, подумала мама, потому-то она сделала все, чтобы спасти меня.

Я вспоминаю слова, которые сказал один старый фашист молодому: «Помни, что дети врага тоже враги, хоть и маленькие. Они вырастут и убьют тебя и твою семью. Вот почему их тоже надо уничтожать».

От этой мысли по моему телу пробегает дрожь. Кондуктор смотрит на меня, на мои короткие носки и легкую кофту. Ему кажется, что я дрожу от холода. Он снимает шарф, накидывает его мне на плечи — и снова возвращается к работе.

Немцы этого не знают, но я бы им пригодился. С шести лет я зарабатываю на хлеб и могу работать получше иного взрослого. А они думают, что если ты недостаточно высокий и слишком худой, то ни на что не годен, и списывают тебя со счетов.

Шарф синий, пахнет камфорой. Синий, как море в Остии[13], как свитер моего друга Аттилио, как старый папин кошелек, который мне подарила мама в детстве. Она положила туда монетку, и как-то раз я играл дома и засунул ее в замочную скважину. Она до сих пор там.

Глава 4

Я прислоняюсь головой к стеклу, закрываю глаза и представляю маму: как она выходит из дома, идет, оставаясь незамеченной. Перед моим внутренним взором встают картины: Джинотта Пьяцца поет песню Джино Беки, натирает сыр, накрывает на стол, разговаривает с тетей Эленой, нажимает на педаль швейной машинки «Зингер», и ткань превращается в брюки, говорит, что мне следует ходить в школу, научиться читать и писать, чтобы никто меня не обманул, дает мне десять лир — на них я должен купить подержанный товар, который потом перепродам на рынке Кампо-деи-Фьори. Я вспоминаю, как во время бомбардировки Сан-Лоренцо она отвела нас в бомбоубежище, но не осталась с нами, а вернулась домой, чтобы приготовить что-нибудь поесть. Она смелая, ничего не боится, слишком умная, чтобы подчиняться этим картофелеедам[14], которые оторвали ее от семьи и тащат гнуть спину в своих домах.

— Мануэ, — говорит мама, — возьми кастрюлю, заверни в полотенце и принеси сюда.

Я несу кастрюлю. Каждый вечер, когда у нас есть время, мы собираемся с соседями у винной лавки, покупаем литр-полтора вина, садимся за столики, развязываем узелки с едой и начинаем есть. Из-за этого нас называют «узелочники». Здорово ужинать на улице всем вместе. Взрослые обсуждают свадьбы и обручения, бар-мицвы и бат-мицвы[15], Суккот[16] — Праздник кущей. Мы, дети, с ума по нему сходим. Потому что строить палатку, украшать ее фруктами и овощами — это для нас как игра длиной в восемь дней. В такие вечера я всегда сажусь рядом с Аттилио. Ему пятнадцать, он почти мужчина, но, в отличие от остальных, относится ко мне как к равному, хоть и знает в сто раз больше. Ему нравится учиться, а мне нет, он читает книги и журналы, а я нет, он интересуется политикой, а я…

От внезапной сильной боли в ноге я чуть не закричал. Распахиваю глаза. Ищу Аттилио, маму, кастрюлю, бокалы вина на накрытом столе, но их нет. Я в трамвае, а на мою ногу наступил маляр. Он разговаривает с другим мужчиной про облаву.

— Это не только в гетто, — поясняет он, — а по всему Риму: даже в Тестаччо, Борго, Гарбателла[17]…

— Не может быть…

— Все именно так, уж поверь, они увозят всех евреев, и это уж наверняка…

Я хватаюсь за сиденье, чтобы не упасть. Значит, немцы забрали и