ничего не вижу, кроме улицы впереди и своих ног, которые словно движутся сами по себе: шаг, еще один, и еще. Я думаю о маме, она очень умная и наверняка что-нибудь придумала. Может, она сейчас тоже тихонько уходит прочь от гетто, или спряталась в каком-нибудь подъезде или подвале, где уже укрываются остальные, или идет к площади Кампо-деи-Фьори или Торре-Арджентина, а может, она спустилась в подземелье Палаццо Маттеи, где мы укрывались, когда бомбардировали Сан-Лоренцо[11] и все тряслось, и казалось, что вот он, конец света. Я думаю о маме. Она дала мне жизнь дважды: когда родила и когда вытолкнула из грузовика. Мне хочется плакать, но я не плачу, потому что я не маленький, потому что мама рассчитывает на меня и я не могу ее разочаровать, потому что слезы отнимают время, а я должен торопиться.

Вижу конечную остановку, это «Виа ди Монте Савелло», трамвай вот-вот тронется. Я захожу в него и сразу иду к кондуктору.

— Я еврей, — шепчу ему. — Немцы меня ищут.

Не глядя в мою сторону, он говорит:

— Садись здесь, рядом со мной. Никуда не уходи!

Я подчиняюсь.

Трамвай отходит от остановки — и долгое время я ничего не буду знать ни о маме, ни об остальных.

Глава 3

Небо темное, дождь все идет. Трамвай похож на осколок дня, который движется в ночи. Кондуктор не смотрит на меня, делает вид, что мы незнакомы, но иногда поворачивается в мою сторону, чтобы проверить, на месте ли я.

Я на месте. Куда мне деваться?

Я съеживаюсь на сиденье, обнимаю коленки, закрываю глаза — кажется, что я обнимаю маму, чувствую ее запах, ее гладкую кожу, ткань платья с ароматом яблок, которые она прячет в шкаф и достает в голодные дни. Мои ботинки пачкают сиденье, но когда я замечаю грязь, она уже подсохшая, и ее легко смахнуть, как пыль. С закрытыми глазами я думаю о маме, вижу ее в грузовике и хочу крикнуть: «Беги, Джинотта, беги!», но голос меня не слушается, слова умирают в горле.

Я упираю подбородок в колени, трамвай движется вперед. Люди входят и выходят, их голоса спокойны. Конечно, ведь они не евреи.

«Евреям никогда не будет покоя», — все твердила бабушка, рассказывая о гонениях и погромах. Я не хотел ее слушать, трагедии — это не по мне, я каждый день стараюсь найти чему радоваться. Но сейчас, после того что случилось в гетто, я понимаю: бабушка верно говорила. Евреев всегда будут преследовать, нигде не безопасно, в любой момент нас могут выгнать из дома и отправить на смерть.

Трамвай резко останавливается, от удара я чуть не падаю, хватаюсь за поручень и ставлю ноги на землю, чтобы держаться покрепче. Нам только что перерезал дорогу фургон. Огромный черный фургон, вслед за которым едут четыре мотоцикла.

— Да чтоб тебя… — ругается водитель.

Рядом со мной сидит мужчина, похожий на профессора. Он говорит, что немцы ведут себя так, словно они хозяева Рима, творят все, что им вздумается, и у всех кишка тонка дать отпор.

— Разве не так? — спрашивает он.

Пассажиров мало, никто ему не отвечает.

Мужчина вздыхает, достает из кармана половину потухшей сигары, смотрит на нее, вертит в пальцах, словно не знает, что с ней делать, потом снова кладет в карман. У него черные волосы и борода, кожаная сумка так набита, что кажется, вот-вот лопнет. Я хочу спросить его, вдруг он знает, как прекратить облаву, кто может остановить немцев и прогнать их из гетто, из Рима, из Италии. На мгновение наши глаза встречаются. Он смотрит по-доброму, я — со страхом. Я отворачиваюсь к окну: не хочу, чтобы он со мной заговорил и запомнил меня.

На улице настоящий потоп. Люди идут с зонтиками, прикрывают головы пакетами, картонками, редкие военные машины медленно едут с зажженными фарами, и щетки тщетно стараются смахнуть воду с лобовых стекол. По водостокам бегут ручьи, унося листья, деревяшки, птичьи перышки.

Немцы повсюду, черные, как выползшие из гнили тараканы. Отсюда я не вижу свастику на их шлемах, но знаю: она там, сбоку, над ухом. Именно на нее я смотрел, пока мама говорила, что я не еврей, что я забрался в самое пекло. Я смотрел на свастику в когтях орла, мама кричала «Беги!», а я не мог двинуться с места.

Трамвай останавливается, люди выходят и заходят. С улицы тянется запах сырости, так же пахнут одежда, свертки, что у пассажиров в руках или за пазухой. Вдруг один из свертков зашевелился и заплакал. Это младенец. Девушка, которая его держит, еле стоит на ногах и очень бледна.

Какой-то старик встает, уступая ей место.

— Проходи, садись, — говорит он.

Девушка качает головой:

— Я выхожу на следующей. — Но она не двигается с места: только что вошли четверо фашистов, и один их вид наводит страх.

Она тоже еврейка. Сердце сильно стучит у меня в груди, словно я пробежал от Борго до Термини не останавливаясь. Оно бьется в горле, в животе, в ушах, во всем теле, словно узник, который хочет вырваться из клетки.

Фашисты переговариваются вполголоса. Один задевает меня штанами. От их одежды пахнет мылом и сигаретами, волосы приглажены бриолином.

— Вот что случается, когда обманываешь немцев, — говорит один самодовольно. — Восьмое сентября[12] по-настоящему разозлило их, и теперь немцы уничтожат предателей. Вы же знаете, сейчас погромы по всему Риму. Наконец-то мы избавимся от евреев!

Старик смотрит на них так, словно хочет испепелить. К счастью, те не обращают на него внимания. Иногда хватает одного взгляда, чтобы тебя отправили в тюрьму на Виа Тассо, где пытают заключенных.

Худой фашист говорит, что Гитлер и Муссолини отвоюют Италию, создадут империю, что союзники недостаточно сильны, чтобы побить Немецкого волка.

На губах старика появляется что-то вроде улыбки. Фашисты ее не замечают. Они продолжают говорить про Муссолини и Гитлера, про евреев, словно мы — вши, которых надо вывести на корню.

— И-мен-но! — говорит второй фашист.

Женщина так крепко прижимает ребенка к груди, что тот вновь принимается плакать. Если они спросят у нее документы, то арестуют, с ужасом думаю я.

Наверное, старику это тоже приходит в голову, потому что он забирает у женщины сверток с младенцем.

— Иди ко мне, дружок, — говорит он, — у мамки твоей сегодня голова не на месте. — Потом он обращается к девушке: — Мари, проснись! Вот, подержи ключи, — командует он, протягивая ей ключи с брелоком. На брелоке изображен папа, такие продаются