папу, дядей и тетей, и двоюродных братьев в других районах… Значит, Рим — опасное место, значит…

— А пятьдесят килограммов золота, которые должны были их спасти? — спрашивает мужчина в фартуке пекаря.

— Пф-ф-ф! Они их оставили себе, и все тут. Эти свое слово не держат.

— Но они обещали…

— Немцы-то? И ты им веришь?

Мы все им поверили: отдали золото, чувствовали себя в безопасности. Мы не сомневались, не думали, что нас обманывают, что хотят отобрать у нас последнее и все равно увезти. Я кусаю губы, чтобы не закричать: они нас предали! заманили в ловушку!

Кондуктор старается поменять тему разговора. Но какой-то старик с другого конца трамвая кричит:

— Если бы был жив Пий XI, такого свинства бы не случилось!

— Почему нет? — возражает рабочий. — Евреи сами по себе, католики сами по себе. Каждый защищает своих!

— Неправда, был бы он жив…

Его перебивают, начинается ссора. Одни вступаются за нового папу, другие говорят, что он друг Гитлера, третьи — что он и есть настоящий глава государства, религиозный лидер, он мог бы что-то сделать, но притворяется, что ничего не видит и не слышит.

Голоса звучат все громче, все злее, кондуктор тщетно пытается успокоить маляра, наверное, они друзья, поскольку он зовет его по имени, велит ему прекратить и убеждает, что нет смысла так рисковать. Глядя на остальных, он говорит:

— Я скажу только, что если каждый сделает что-то по мере своих сил… пусть самую малость…

Я смотрю в окно. Идет медленный, усталый дождь, слезы на лице города, моего города, хоть я и еврей. Я здесь родился, как мои мать и отец, мои бабушки и дедушки, дяди и тети, братья и сестры и все остальные члены семьи. Только здесь я чувствую себя дома.

— Папа… — разговор продолжается.

— Старый?

— Нет, новый. Старый-то помер, а мертвые живым не подмога.

Слово «папа» заставляет меня вспомнить одну историю, которую рассказала Лиа, соседка сверху, она вечерами приходит погреться у нашей печурки. Однажды священник зашел в лавку к еврейке, а та дала ему зонтик укрыться от дождя. Священник сказал, что он здесь проездом и не знает, когда сможет его вернуть. «Вернете, когда станете папой», — ответила та, имея в виду, что дарит ему зонтик. Священник ушел, и хозяйка лавки о нем позабыла. Много лет спустя она получила письмо из Ватикана. «Какое дело Ватикану до меня?» — недоумевала еврейка. Когда ей все объяснили, та не поверила своим ушам. Оказывается, священник и правда стал папой и теперь хотел вернуть ей зонтик. «Как звали того папу?» — спросил я у Лии однажды. «Папа Сикст», — ответила она. Так я понял, что это просто история и Лиа все выдумала. Последний папа Сикст жил в Риме четыреста лет назад.

Спорщики вышли, и в трамвае снова все стихло.

Сердце у меня разрывается. Если облавы идут по всему Риму, значит, солдаты заходят в каждый дом, вытаскивают людей из кроватей, шкафов, чуланов, даже из баков для воды, где тоже иногда прячутся. «Они всех увозят», — сказал тот тип. Всех… Как будто мы преступники и убийцы, каждого из которых непременно надо посадить, иначе они устроят невесть что. Я не могу сдержаться и всхлипываю, пытаясь выдать это за кашель.

Кондуктор смотрит на меня. Я качаю головой, мол, все в порядке.

К нам вот солдаты не приходили. Никто не выбивал двери, никто не пожаловал за нами. А может, и приходили. Вдруг это случилось после того, как я убежал? Вдруг это происходит сейчас? Что, если Нандо, Бетта, Джоэле, Бениамино и Джемма в кузове грузовика, а в нашей квартире разгром? Или они все еще там, дома, в безопасности?

Сердитый женский голос прерывает молчание:

— Гонения уж точно начались не сегодня. У евреев отобрали права еще в тридцать восьмом, когда ввели закон о защите расы[18]. Как по-вашему, человек, у которого нет прав, остается человеком?

Все молчат.

— Так я вам скажу, — продолжает тот же голос, — с человеком без прав каждый может сделать все что угодно.

Я оборачиваюсь: это красивая девушка с темными глазами и волосами. Вид у нее воинственный. Мужчина рядом уговаривает ее помолчать, такие речи слишком опасны. Но ей наплевать. Она продолжает говорить. Люди смотрят на нее с изумлением. Совсем с ума сошла, раз ей нравится так рисковать.

— Надо называть вещи своими именами, — не останавливается она. — Евреев отправляют не в рабочие лагеря, а…

Я затыкаю уши, не хочу слушать дальше! Это неправда! Мама дома, никакой облавы не было, я еду на Виа Трионфале, там живут люди побогаче, они дадут мне хорошие вещи, которые я потом перепродам на Кампо-деи-Фьори. Они уже меня узнают, и когда я подхожу к их окнам и начинаю кричать: «Сеньоры, старьевщик, готовьте старые вещи, сеньоры», мне всегда что-нибудь перепадает.

Девушка продолжает говорить о правах и несправедливых законах.

Высокий мужчина в меховой шапке на плешивой голове перебивает ее:

— На вашем месте я бы прислушивался к дружеским советам и не говорил, о чем не следует.

— Какое счастье, что вы не на моем месте!

Другой мужчина с неприятной гримасой добавляет:

— Вы, женщины, все время лезете не в свое дело. Оставьте политику мужчинам, а сами займитесь штопкой чулок и уборкой!

Девушка смеется:

— Готова поспорить, что вы в политике разбираетесь лучше, чем Гитлер и Муссолини, вместе взятые.

— Готов поспорить, что вы еврейка.

— Может быть, — отвечает она, не опуская глаз, — а вы наверняка католик.

— От кончиков волос до кончиков ногтей! — подтверждает тот, надуваясь от гордости.

— Вот и славно! — говорит девушка и тут же, не давая мужчине вставить слово, добавляет: — Тогда вы должны знать, что значит «возлюби ближнего своего, как самого себя».

Мужчина собирается ответить, но вдруг замолкает и смотрит на нее так, словно она заманила его в ловушку.

— И кто ваши ближние? — продолжает она.

Плешивый молча смотрит на нее.

— Все, кроме евреев? Кроме цыган? Негров?

В трамвае стоит полная тишина. Все думают, что она безумная. А мне кажется, что она безумно смелая.

Девушка выходит на следующий остановке.

Трамвай едет дальше. Все молчат.

Глава 5

Мы приезжаем на Пьяццале Фламинио. Смертельно хочется есть. Я вспоминаю восемь дней Песаха[19], когда нельзя брать в рот даже крошки дрожжевого хлеба. Это настоящее мучение, особенно сейчас, в голодные времена, когда хлеб раздобыть легче всего. Но зато потом, на Песах, мы празднуем от души! С булкой или чириолой[20] в руке все дети бегут по гетто и кричат: «Люди, вот хлеб!