Существовала причина, по которой слово «основы» было употреблено во множественном числе. Любой отдельно взятый текст о Египте – ложь. История Каира – это прежде всего повесть о двух городах: в одном циркулируют египетские фунты, в другом – зарубежная валюта. Люди, которые живут на египетские фунты, ходят в государственные школы, ездят общественным транспортом и стараются удержаться выше черты бедности. Их самая большая ценность – социальная карта, по которой можно делать покупки в государственных магазинах. Цена и размер одной лепешки балади определяют их существование. Книги для них не необходимость, это роскошь. Другие, как я, живут в безопасном Каире под знаком американского доллара; учатся в международных школах; зачастую говорят на английском или французском лучше, чем на арабском; ходят за покупками в супермаркеты и торговые центры; имеют доступ к импортным продуктам и лекарствам и нанимают других людей, чтобы те готовили, убирали у них дома и возили их на машине. Они живут в египетской столице, но зачастую душа Каира не живет в них – и им приходится потрудиться, чтобы увидеть собственный город.

Мы с Хинд были здесь по разные стороны баррикад: ее арабские книги – с одной стороны, мои английские – с другой. Каждая из отбираемых мной англоязычных книг приносила Diwan больше прибыли, поскольку они закупались за иностранную валюту и оценивались в местной по актуальному курсу обмена, что делало их дороже египетских книг; но арабских книг Хинд продавалось гораздо больше. Она никогда не упускала возможности напомнить мне об этом, например во время ежемесячных общих собраний. Я знала, что ее книги принесли Diwan уважение в регионе и статус истинно египетского книжного магазина, противопоставив нас ненадежным франшизам международных сетей книжных магазинов, которые недавно начали множиться в странах Персидского залива.

Наше извечное сестринское соперничество попало на благодатную почву. Мы постоянно ругались. Хинд была стратегом: она видела картину в целом. Я, напротив, была почти не в состоянии контролировать свои порывы и с упоением тонула в бесконечном потоке мельчайших деталей. Мы защищали свои конкурирующие подборки с рвением бравых солдат. Мы боролись за полки, книги на которых были лучше видны клиентам и поэтому быстрее раскупались, и места для новых поступлений на витринах. В детстве я испытывала перед Хинд бесконечное восхищение и преклонение и потому делала то, что делают все младшие сестры, – ходила за ней хвостом и вечно ее бесила. В подростковом возрасте наша ненависть стала взаимной, как и наше желание друг друга уничтожить. Мы хлопали дверями, громко заявляя, что никогда больше не будем иметь ничего общего. А потом мы познали ценность сестринской поддержки в условиях упорного женоненавистничества. Мы стали подругами и поклялись защищать и поддерживать друг друга. И при всем том мы, как никто другой, знали, как довести друг друга до белого каления.

В школе мы узнали больше о деяниях Вильгельма Завоевателя и Оливера Кромвеля, лорда-протектора Содружества Англии, Шотландии и Ирландии, чем о Мухаммаде Али и Насере. Мы изучали Древний Египет так же, как Грецию и Рим, но на уроках современной истории наша страна практически не была представлена – за исключением одного раздела об арабо-израильском конфликте. Я читала Шекспира и других корифеев английской литературы до того, как узнала об Имруулькайсе или аль-Хансе. Плохо финансируемые государственные школы предлагали «бесплатное» образование на арабском языке, но все, у кого была возможность, отправляли детей в иностранные школы – живое наследие колониального прошлого, миссионерских инициатив и дипломатических представительств. Мы с Хинд учились в Британской международной школе в Каире, но от Каира мы были страшно далеки. Выходными днями у нас были суббота и воскресенье, в то время как у остального Египта – пятница и суббота. На территории школы нам категорически запрещалось говорить по-арабски. Это была Великобритания – с ее блинами с лимоном и сахаром на Покаянный день, празднованием ночи Гая Фокса и благотворительными садовыми ярмарками. Белым учителям платили зарплату в английских фунтах. Одним из таких учителей, чей образ остался выжженным в моей памяти, словно клеймо, был мистер Пауэлл, который преподавал у меня в четвертом классе начальной школы. Помню его сердитое красное лицо, колючий взгляд голубых глаз, хищные зубы, губы, уголки которых, казалось, оттягивает вниз что-то тяжелое. Он держал руку на животе, как Наполеон на портрете, и всегда источал запах перегара. «Вы глухие, чокнутые или тупые?» – любил повторять он.

Как и многие египтяне, ходившие в иностранные школы, мы с Хинд учились, читали и думали не на арабском языке. Слишком сложный и труднодоступный, арабский язык оставил нас лингвистическими сиротами, а английский удочерил, и мы с готовностью приняли его за родной. Но мои родители настаивали, чтобы мы говорили на трех основных языках недавнего колониального прошлого Египта: арабском, английском и французском. Осознавая преимущество англоязычного образования, которое они сами получили в более старшем возрасте, мои родители все же не хотели жертвовать родным языком и обрекать дочерей на жизнь в лингвистической эмиграции. Когда мне было десять, они обратились за помощью к абле[12] Набихе – вышедшей на пенсию учительнице арабского семидесяти с лишним лет, которая стала раз в неделю прививать нам основы классической арабской грамматики. Для меня это была возможность лишний раз полакомиться шоколадным песочным печеньем из «Симондс», неподвластной времени кондитерской на улице Двадцать шестого июля, – мама приносила его нам вместе с чаем минут через десять после прихода учительницы. Абла Набиха пахла терпением и лекарствами. Ее тяжелая грудь покоилась на столь же внушительном животе, плавно перетекавшем в мощные бедра. Ее икры и щиколотки были вечно отекшими. Когда она сидела на стуле рядом со мной, я видела, как резинки гольфов продавливают глубокие борозды на ее коленях. Она была добра ко мне, арабский язык – нет.

Фусха, классический арабский язык, используется для письма, но не для устной речи. Он мертв, как выразилась Тони Моррисон, это «неизменяющийся язык, призванный восхвалять собственный паралич». Он напичкан правилами, которые охватывают все его грамматические структуры и не оставляют места для игры или ошибок. Хинд, которая всегда увлекалась словами и их употреблением, призывала меня разглядеть красоту, скрытую за этими правилами, но я не видела ничего, кроме бесчисленных ограничений. Фусха – мать всех арабских диалектов, породившая столь многообразное потомство во всем арабском мире, что жителям отдельных местностей трудно понять какой-либо диалект, кроме собственного. Аммийя, незаконнорожденное дитя фусхи, разговорный арабский язык, – исключение. Это язык огромной египетской киноиндустрии, поэтому египетский арабский популярен во всем регионе. Но, несмотря на широкое использование аммийи на киноэкранах и в жизни, большинство книг пишется на фусхе. Египет разрывается между двумя языками. И читатель летит прямиком в возникшую из-за этого пропасть.

Став постарше, мы с Хинд – уроженки Египта, выросшие без родного языка, – осознали, что оторваны от родины. Пользуясь своей новообретенной свободой, мы провели студенческие годы в поисках своей страны и самих себя. Хинд изучала политологию, а арабскую литературу читала для удовольствия. Я изучала английский язык и сравнительное литературоведение. За пределами университетских аудиторий мы открывали для себя незнакомые части города, в которых бурлила новая жизнь: перепрофилированные здания и переулки, блошиные рынки, букинистические рынки, музыкальные фестивали и экспериментальные театры[13]. Наши поиски более глубокого понимания своего происхождения и все те открытия, которые мы делали на этом пути, в значительной мере заложили основы Diwan. Мы быстро поняли, что многие клиенты Diwan так же оторвались от своих корней и затерялись в некой языковой эмиграции. Мы не хотели наказывать их за это – мы хотели открыть им двери.