Отдел «Основы Египта» начинался с очевидного: книг о Древнем Египте – от подарочных изданий и мини-путеводителей, посвященных конкретным памятникам или историческим местам, до художественной литературы. Книги замбийского писателя Уилбура Смита занимали здесь центральное место. На мировом уровне такие авторы детективов и триллеров, как Джон Гришэм и Стивен Кинг, обходят Смита по популярности, но у него есть свой круг преданных почитателей – любители Древнего Египта. На обложках его книг красуются пирамиды, верблюды и закаты. Читатель наблюдает за судьбами царей и царств глазами Таита, умного и амбициозного евнуха, в прошлом раба, а позже генерала и советника фараона. До этого я знала о предках только в общих чертах: семь тысячелетий, куча богов, несколько основных персонажей, вроде Рамзеса II, Хатшепсут и триады Осирис – Исида – Гор, плюс храмы, писцы и иероглифы. Я знала о значимости смерти и загробной жизни. Но не знала, как мои предки жили, как пекли хлеб и возделывали поля или как любили.

У мастеров и бенефициаров культурного колониализма, французов, есть собственный любитель Древнего Египта: Кристиан Жак, египтолог и автор международных бестселлеров. Клиенты Diwan, читающие английскую и французскую литературу, жадно поглощали его книги. Чтобы быть ближе к нашим покупателям, я сама прочитала одну из самых известных его серий, «Камень света», действие которой разворачивается на западном берегу Нила, где жили ремесленники, работавшие неподалеку над гробницами в Долине царей. Я была поражена тем, как подробно у него описаны все детали – что отличает его романы от творений менее осведомленных авторов – и как искусно он вплетает реальные исторические фигуры и события в свой вымышленный мир.

Чтобы узнать больше об истории своей страны, мне пришлось обратиться за помощью к французу, и это лишь подчеркивает малоприятный факт: за редким исключением, египтяне почти никогда не пишут романы, действие которых происходит в Древнем Египте. Есть какая-то двойная ирония в том, что колониализм сначала отрывает нас от нашего прошлого, а затем вынуждает обращаться к колонизаторам за информацией об этом самом прошлом. Европейцы изобрели египтологию, а потом стали учить ей египтян. Это как Служба древностей Египта – государственная программа, которую начали в середине XIX века якобы для того, чтобы контролировать торговлю египетскими артефактами. На самом деле она была продолжением неоколониализма: программой руководили французские ученые, и большинству египетских археологов просто даже не давали разрешения на раскопки в собственной стране. Возглавить эту программу уроженцу Египта впервые удалось только в 1950-х годах. Я увидела бюст Нефертити лишь во взрослом возрасте – в Новом музее Берлина. Британский музей, в котором находится Розеттский камень (и более 50 тысяч других древнеегипетских артефактов – самая большая коллекция за пределами Египта), до сих пор отказывается его репатриировать. Негодяи.

Чем больше я об этом думаю, тем чаще задаюсь вопросом: насколько наша зависимость от импортируемых знаний ограничивает наше воображение? Может, колонизированные культуры так привыкли быть в приниженном положении, что беспрекословно воспринимают знание как дар и даже не задумываются о его подлинности или о том, чтобы самим предлагать что-то взамен? Восточные писатели не пишут о западной истории так часто, как западные писатели пишут о восточной. Кто владеет прошлым: те, кто о нем повествует, или те, кто слушает это повествование? На писателях или на читателях лежит ответственность за то, чтобы заполнить бреши, оставленные колониальной разобщенностью?

– Не могу найти «Шампольона-египтянина» Кристиана Жака, – сказал мне однажды наш постоянный покупатель доктор Медхат[14], статный пожилой мужчина с рыжими волосами и голубыми глазами. – Он есть на складе? На полках его нет.

Он с растерянным видом снял с переносицы очки в коричневой роговой оправе. Его отчаянная настойчивость напомнила мне о том, с каким рвением я в двенадцать лет сама разыскивала новый детектив Агаты Кристи сразу после того, как закончила читать предыдущий. Я направилась к компьютерному терминалу возле кафе, зная, что, если я начну сама перепроверять полки, доктор Медхат будет оскорблен. Он пошел за мной со словами: «Вы бы сами почитали его книги». Я сосредоточенно смотрела в экран. Он воспринял мое молчание как признак интереса. «Читая о Древнем Египте, я так много узнаю о нашем современном Египте. Вы знали, что выражение "изобретать колесо" пошло от нас?» Я бросила на него скептический взгляд, и он с упоением продолжил: «Да-да, колесо было изобретено при одной из династий, затем технология была утрачена, и спустя несколько веков колесо было изобретено снова». Эта очаровательная история как-то не согласовывалась с моими (признаю, ограниченными) познаниями.

– А вам не кажется, что это не похоже на древних египтян? Они же маниакально все записывали. Все эти магические заклинания, завещания, медицинские процедуры и налоговые отчеты – писцы записывали все подряд. Мы точно унаследовали от них нашу любовь к бюрократии и мелочам, – ответила я.

– В чем-то вы правы, но с колесом, несомненно, все было так, как я говорил, – он опустил руки в карманы, словно стараясь сильнее упереться в землю и продемонстрировать твердость своей позиции. Потом он огляделся по сторонам, и его взгляд упал на ближайший стол с новинками, в том числе со сборником рассказов Али аль-Асуани «Дружественный огонь». Его приметная обложка, на которой стоящие рядком древние египтяне рассматривают канистру с инсектицидом, разожгла в докторе Медхате вовсе не дружественный огонь: – Какая наглость! Как он смеет оскорблять наше великое прошлое? Такое падение от grandeur[15] к decadence – c'est trop[16]. – Он обошел столик кругом, взволнованный и раздосадованный.

– Мне кажется, доктор Асуани не имеет в виду ничего плохого. Он просто предлагает нам перестать греться в лучах нашего великого прошлого и задуматься о том, как нам улучшить свое настоящее. Мы стали жертвами собственной пирамидальной схемы: тешим себя идеей, что «мы построили пирамиды», и не замечаем, как вокруг осыпаются наши дома, – я одарила его своей самой обворожительной улыбкой. Отец учил меня, что можно сказать кому угодно что угодно, если сделать это с улыбкой. – Разве это нормально, что потомки людей, которые возвели пирамиды, живут в кирпичных монстрах, незаконно построенных на сельскохозяйственных землях и готовых вот-вот рухнуть?

– Но даже Платон считал, что по сравнению с египтянами греки были просто математиками-недоучками, – заявил он с удвоенным пылом.

– Спасибо, что обратились, доктор Медхат. Специалист по работе с клиентами позвонит вам, когда «Шампольон-египтянин» поступит в продажу, – с улыбкой завершила я наш разговор.

Этот диалог не выходил у меня из головы. Патриотизм и пристрастия доктора Медхата в чтении, казалось, только больше отдаляли его от того знания, к которому он стремился. А может, виной всему было его недовольство последними пятьюдесятью годами политического хаоса. Но история – это нечто живое и может толковаться по-разному. Так же как и литература. Важно понять, почему мы читаем, какое желание удовлетворяем с помощью чтения: уйти от реальности; установить связь с прошлым, которое было от нас скрыто; разжечь в себе националистическую гордость? Но еще важнее понимать, как мы читаем. Прозрение невозможно без чувства дискомфорта, а я сомневаюсь, что доктор Медхат способен принять хоть малейший дискомфорт.