– Он жив! Жив! Все равно он жив! Назло вам всем!

На шум подошел один из двух дежуривших у дверей брюхатыхсержантов, ухватил шумящую еврейку за оба плеча, рванул, оттащил от окна.

* * *

Было уже совсем темно, когда Надежда Румянцева выбралась изтюремной приемной, и тоже ни с чем, вернее, с тем же, с чем пришла, – спакетом продуктов для мужа.

Проклиная про себя «коммунистическую сволочь» (вчерашняякомсомолка, став жертвой режима, и не заметила, как быстро докатилась добелогвардейских словечек), она потащилась к трамвайной остановке и вдругувидела в маленьком скверике сидящую на скамье, расплывшуюся в полнойпрострации Цилю Розенблюм. На коленях у нее были листки, покрытые расплывшимсячернильным карандашом, – единственное за все время письмо, пришедшее отКирилла.

Надя присела рядом. Она почему-то сочувствовала этой«оголтелой марксистке» (опять какое-то антисоветское выражение выплываетнеизвестно откуда), хотя и обижалась, что при прежних встречах в очереди уЛефортово та ее в упор не замечала.

– Ты еще счастливая, – вздохнула она, – тебепишут.

Цецилия вздрогнула, взглянула на Надю и вдруг уткнулась ей,малознакомой женщине, в плечо.

– Это еще в тридцать девятом, – бормотала она. –Единственное письмо. Одни общие фразы.

Надя повторила: «Ты еще счастливая», хотя и слукавила, онаот «своего» получила за три года все-таки три письма. Неожиданно для себя самойона погладила Цецилию по волосам. Откуда эти телячьи нежности? Обнявшись, обеженщины в охотку зарыдали.

– Почему они не принимают посылки, Надя? – спросилапотом Цецилия.

Румянцева привычно оглянулась, в те времена оглядывалсялюбой советский человек, перед тем как произнести более или менее энергичнуюфразу.

– Эх, Циля, может быть, просто не знают, где эти люди. Неудивлюсь, если у них там такой же бардак, как везде.

Они поднялись и тяжело поплелись к трамваю, словно двестарухи, хоть и были еще вполне молодыми здоровыми бабами. Не говоря уже обовсем прочем, система полностью переломала их половую жизнь.

– Война все изменит, – проговорила Надя. – Импридется пересмотреть свое отношение к народу.

– Может быть, ты права, – сказала Цецилия. – Ипервое, что мы должны пересмотреть, это отношение к партийным кадрам.

Они говорили уже совсем дружески и не замечали, что однаназывает их «они», а другая – «мы».

– А тех, «без права переписки», всех шлепнули, –сказала Надя.

– Неужели это правда? – еле слышно прошептала Цецилия,потом заговорила громче: – Прости мою вспышку, Надя. Нервы на пределе. Однако уКирилла ведь не было этой формулировки в приговоре, и вот видишь, все-таки...письмо...

– Да-да, все будет хорошо, Циля, – ободрила ее новаяподруга.

Они завернули за угол, и тут прямо им по макушкам изкакого-то низкого открытого окна заговорило радио: «От Советского Информбюро.На Смоленском направлении идут ожесточенные бои. Потери противника в живой силеи технике растут...»

– Слышишь?! – панически воскликнула Цецилия. –Смоленское направление! Они подходят! Что с нами будет?

Новое московское небо с аэростатами и лучами прожекторовдиким контрастом стояло над захолустной Лефортовской слободой. Старый Кукуй вужасе съежился перед подходом соплеменников.

За десять с лишком лет, что прошли с нашего первогопоявления на Белорусском вокзале, он основательно изменился, не в том смысле,разумеется, что ушла куда-то его псевдорусско-прусская архитектура илииспарился прокопченный стеклянный свод, роднящий его с семьей великихевропейских вокзалов, а в том, что вместо мирной, хотя и основательномилитаризированной, атмосферы 1930 года, в которую мы даже умудрились вплестизавитушку любовной интриги, мы оказались сейчас в августе сорок первого, наперевалочном пункте войны, на базе отправки к фронту и эвакуации из горящихзападных областей.

Как раз к тому моменту, когда уцелевшие Градовы съехались напроводы всеми любимого Саввы, на дальний путь прибыл поезд из Смоленска, всоставе которого несколько вагонов представляли собой лишь выгоревшие остовы.Сомнений не было – поезд с беженцами попал по дороге под бомбежку немецкойавиации. Бледные лица беженцев и раненых красноармейцев, заполнившие все проемыокон в уцелевших вагонах, медленно проплывали вдоль перрона, словно экспозициястаринной живописи, однако и в обуглившихся вагонах, на площадках, и среди руинкупе шевелились люди, создавая совсем уже призрачное впечатление.

Перроны и залы ожидания вокзала пребывали в беспрерывномкашеобразном движении, будто некий повар пошевеливал человеческое месивоневидимым черпаком: напирали с мешками, разваливались по кафелю вперемежку ссодержимым мешков, вскакивали и неслись, пробирались с кипятком, мочились вуглах, потому что проникнуть всем желающим в туалеты было невозможно. Военныепатрули замахивались прикладами, пробивая себе дорогу. Гвалт, бабьи вопли,рыдания, детский визг, неразборчивые приказы по громкоговорителю...

Градовы после тишины и безлюдья Серебряного Бора чувствовалисебя ошарашенными. Одна лишь Нина как будто не замечала ничего, весело,влюбленно подтрунивала над своим облаченным в мешковатую форму со свежимимайорскими петличками мужем.

– Посмотрите на Савку, – взывала она. – Ну,каков?! С каким небрежным щегольством он носит свой изысканный мундир! Я и неподозревала, что выхожу замуж за кавалергарда!

Военвpач III pанга Китайгородский старался подыгрыватьвеселому настроению жены: выпячивал грудь, подправлял воображаемый ус,прохаживался вдоль вагона «кавалергардовской» пружинистой походочкой,потряхивая длинными ляжками, побрякивал воображаемыми шпорами. Семилетняя Ёлкасамозабвенно хохотала над вечным комиком папкой. Остальные недоуменно молчали.

Нина, все еще очень подвижная, очень молодая в свои тридцатьчетыре – с некоторого расстояния, ну, скажем, метров с пятнадцати, вообщесходила за девчонку, – пританцовывала вокруг мужа, теребила егогимнастерку:

– И все-таки чего-то еще не хватает, не все продумано! Нетаксельбантов, например!

– Все мы плевали на ваши аксельбанты давным-давно,давным-давно! – басом пел в ответ Савва строчку песни из популярной пьесы.На душе у него, очевидно, кошки скребли, но он понимал из Нинкиной буффонады,что ей еще хуже, и продолжал ей подыгрывать. Подхватывал под руку, жарко шептална ушко: «Вы обмишулились, милочка, приняв гусара за кавалергарда, боевого коняза обозную лошадь!»