здании мужской гимназии, в центре Скобелева. Напротив через широкую улицу раскинулась площадь с собором, а дальше — молодой парк, в котором, как слышал Николай Александрович, были все породы деревьев, растущих на территории Средней Азии. Город утопал в зелени. И под окнами штаба вдоль арыка росли чинары да тополя. В их тени укрылись от июльского зноя верховые лошади, фаэтоны, тарантасы, брички, выстроившиеся вдоль арыка, да и само здание с широко распахнутыми окнами спряталось в спасительной тени.

Двое часовых в выгоревших гимнастерках стояли у входа в штаб. Изредка раздавались гулкие шаги в вестибюле, и часовые мгновенно преображались: строгими становились их лица, шире разворачивались плечи. Посетитель выходил, предъявив пропуск. Один из красноармейцев накалывал бумажный листочек на трехгранный штык винтовки.

Посетителей в штабе было мало: полки и отряды Красной Армии вели непрерывные бои с басмаческими бандами и отрядами белогвардейцев; в городе остались крепостная батарея, два эскадрона конницы — резерв штаба фронта, да комендантская команда.

Из широких дверей вышел молодой военный. Он высок ростом, зеленая гимнастерка туго облегает грудь атлета. Синие офицерские галифе с красным кантом, сохранившиеся еще с империалистической, заправлены в лакированные сапоги. У него светло-русые, чуть вьющиеся волосы, зачесанные на косой пробор, густые черные брови, над губой маленькие усики.

— К себе, Ушаров? — пожалуй несколько панибратски спросил один из часовых и улыбнулся.

— К себе!.. А, да, к себе, обедать, — машинально ответил тот, занятый своими мыслями и, пригладив загорелой рукой волосы прежде, чем надеть фуражку, подтвердил:

— К себе, Семушкин. Хоть бы зашли когда. Давно не виделись.

— Служба!.. Зайду как-нибудь, — пообещал Семушкин, и когда Ушаров, подтянутый, ладный, отошел от двери, сказал с гордостью напарнику:

— Свой парень! Вместе на Мадаминбека охотились. Здешний он. По местному чешет — не отличишь от узбека или киргиза.

Николай дошел до угла, повернул влево к низкому длинному зданию бывшего губернского управления с соснами у входа. Чуть дальше — его квартира.

Вдруг, как из-под земли, вырос невысокий крепыш, одетый в чесучевую рубашку-косоворотку, подпоясанную длинным и узеньким кавказским ремешком, в матросские брюки клеш и лакированные туфли.

— Ушаров! Коля! Да-а-рагой друг! — крепыш широко распахнул руки для дружеского объятия. Глаза, губы, каждая рябинка на попорченном оспой лице лучились радостью: — Пусть я никогда не увижу Арарата, не попробую брынзы с кутемом, если это не мой лучший друг Коля Ушаров! — Они обнялись, засыпали друг друга вопросами, на которые, не ждали ответа, вопросами, которые будут заданы вторично, когда утихнут радость и волнение неожиданной встречи.

— Где ты теперь, Коля? В штабе?

— В штабе? Почти в штабе... А ты? Ты в штатском! Ушел из партизанского отряда?

— Да-а-рогой мой. Надо па-а-сидеть, па-а-говорить! Надо хорошо выпить и обсудить все вопросы, Коля!

— Надо бы выпить. Зайдем ко мне. С женой познакомлю.

— Ты женился, Коля! Такой храбрый, такой красивый женился! Зачем одну сделал счастливой, а всех женщин одел в траур?! Вай-вай!

Ваграм посерьезнел, сказал:

— Женитьба — дело святое, Коля. Поздравляю! Очень хочу познакомиться с женой старого друга. Но следующий раз! Договорились!.. Подготовлю хороший подарок жене друга. Приду. У нас, армян, такой закон! Подарок надо!

— Да брось ты, пойдем!

— Нет! Сейчас мы выпьем за встречу. Я угощаю! За углом найдется духанчик, где можно друзьям посидеть, поговорить.

— Да у меня с собой и денег-то нет, — упорствовал Николай.

— Что такое деньги?! Вода! Навоз! Дружба — дороже денег! Я угощаю! Пойдем, да-а-рогой! Не обижай...

— Ну, ладно, пойдем на часок, — согласился увлекаемый другом Ушаров. Они свернули на широкую улицу и вышли к деревянному мосту через белопенный Маргилан-сай.

— Так, говоришь, ушел из отряда?.. — повторил вопрос Николай.

— Ушел! Совсем ушел! Я себе слово дал — победим Мадаминбека и хватит.

— Чем же занимаешься, Ваграм?

— Чем? Немного катаюсь, немного деньги делаю. Был в Кермине, Гиждуване, шкурки каракулевые купил. Купил — продал! Хан-атлас, бекасаб купил у кустарей в Маргилане. В Ташкент поехал — продал! Я люблю красивую жизнь, Коля! Я — свободный человек! За это кровь проливал.

— Значит ездишь, торгуешь понемногу. Где же ты побывать успел? Под Бухарой, в Ташкенте...

— На Кавказе тоже был. Шкурки возил. К дашнакам попал. Чуть секим башку не сделали! Хуже наших басмачей! Какой грубый некультурный народ есть на Кавказе! Вай!

Николай с любопытством разглядывал спутника; «Вот пройдоха!»

— Куда идем-то? — спросил у друга.

— Совсем рядом! К Урунбаю. Знаешь чайханщика Урунбая? Не знаешь. Золотой человек. За деньги все достанет — и коньяк, и кокнар, и ширу, и девочку. Вай, хороший человек! Уже пришли. Совсем рядом!

Карапетян всю дорогу болтал, много шутил и сам первый смеялся. Иногда на его рябом лице мелькала тень озабоченности. Повышенная нервная веселость не осталась не замеченной Ушаровым.

— Вот и пришли, — повторил Карапетян, оживленно потирая руки. — И хозяин нас встречает. Салом, Урунбай!

На берегу сая, в тени вековой чинары разместилось заведение Урунбая. С огромного, в два обхвата, корявого у земли дерева, сверху и с боковых ветвей осыпалась большими пластинками кора. Молодая кожица была нежно-зеленого, как зерно фисташки, цвета. Почти на середину бурного потока сая был выдвинут дощатый настил — супа с низкими бортами. Доски устланы паласами, вдоль барьера лежали на курпачах подушки. Рядом с супой — легкий домик и от него — узкий, в два бревна, мостик на тот берег. Под деревом сложены из глины два очага с вмазанными чугунными казанами; на высоких ножках — жаровня для шашлыка. В ней дымятся древесные угли.

Урунбай, чернобородый, тощий и угловатый человек, согнулся в подобострастном поклоне:

— Хуш келибсиз! Хуш келибсиз, азиз мехмонлар![15] Где прикажете расстелить дастархан?

Глаза у чайханщика глубоко запали и горят нездоровым лихорадочным огнем на бледном изможденном лине.

«Анашист или миракеш»[16], — решил Николай.

— Зайдем в помещение. Там прохладнее, — предложил Карапетян. — И от любопытных глаз подальше. Как-никак, ты теперь в комиссарах. Кем же ты в штабе, Коля?

— Я? Да вот посидим — расскажу, — кивнул Ушаров на чайханщика, давая понять, что не хочет говорить при нем.

Они сели на одеяло друг против друга. Урунбай проворно расстелил чистый кусок домотканой бязи — дастархан; принес из чуланчика большой медный поднос, уставленный блюдечками со сладостями, пиалы.

— Может сразу покрепче, а? — спросил Ваграм. —