Лайя очнулась на той же койке под безразличным взглядом ведьмы. Чувствовала себя ослабевшей. Глухая боль разгоралась в животе и между ног, будто вся ее плоть была одной незаживающей раной. Лихорадочно оглядываясь вокруг, она посмотрела в лицо ведьме. Спросила об отце. Ведьма молча покачала головой. Лайя снова потеряла сознание, а когда опять открыла глаза, поняла, что наступила заря – свет просачивался сквозь проделанное на уровне тротуара окошко. Ведьма стояла к ней спиной, готовила какое-то снадобье, отдававшее медом и алкоголем. Лайя спросила об отце. Ведьма протянула ей горячую чашку и велела выпить, так ей станет лучше. Лайя выпила, и теплый, вязкий бальзам немного унял адскую боль, грызущую ее изнутри.

– Где мой отец?

– Тот мужчина был тебе отцом? – спросила ведьма с горькой улыбкой.

Фотограф бросил ее, сочтя мертвой. Ее сердце на две минуты перестало биться, объяснила ведьма. Отец, увидев, что дочь умерла, бросился наутек.

– Я тоже думала, что тебе конец. Но через пару минут ты открыла глаза, снова стала дышать. Тебе повезло, девочка. Кто-то наверху, должно быть, очень любит тебя, ведь ты, почитай, родилась заново.

Когда Лайя окрепла настолько, что встала на ноги и явилась в отель «Колон», где они снимали номер последние три недели, администратор сообщил, что фотограф съехал позавчера, не оставив адреса. Забрал всю одежду, оставил лишь альбом с фотографиями Лайи.

– Не написал никакой записки для меня?

– Нет, сеньорита.

Целую неделю Лайя искала отца по всему городу. В казино и в кафе, где он был завсегдатаем, никто больше не видел его, но все наказали Лайе, если та увидит отца, напомнить, чтобы он вернул долги и погасил неоплаченные счета. На следующей неделе Лайя поняла, что больше отца не увидит, и, оставшись без крова и спутника, явилась к доктору Сентису. Тот, едва взглянув на нее, понял, что дело плохо, и настоял на осмотре. Поняв, что` сотворила старая ведьма с бедной девушкой, добрый доктор залился слезами. В тот день Сентис заново обрел дочь, а Лайя впервые в жизни нашла отца.

Они жили вместе в скромной квартирке доктора на улице Кондаль. Доходы Сентиса были ничтожны, однако их хватило на то, чтобы определить Лайю в школу для благородных девиц и целый год питать несбыточную надежду на то, что все обойдется. Преклонный возраст доктора и щедрые дозы эфира, которым он тайком пытался облегчить боль своего существования, подкосили его. У него начали дрожать руки, ослабело зрение. Сентис угасал, и Лайя оставила школу, чтобы ухаживать за ним.

Вместе со зрением добрый доктор начал также терять и представление о реальности. Он поверил, что с ним – его настоящая дочь, она восстала из мертвых, чтобы ухаживать за ним. Порой, обнимая старика, вытирая ему слезы, Лайя тоже верила в это. Когда скудные сбережения Сентиса иссякли, Лайе пришлось вновь прибегнуть к своему искусству и вернуться к прежним занятиям.

Освободившись от пут отца, она заметила, что ее способности возросли многократно. Не прошло и нескольких месяцев, как лучшие заведения города наперебой стрались заполучить ее. Лайя ограничивалась одним клиентом в месяц, по самой высокой цене. Неделями погружалась в дело и воссоздавала фантазию, которую и воплощала на несколько часов. Никогда не встречалась дважды с одним клиентом. Не открывала своего истинного лица.

По кварталу пронесся слух, что старый доктор живет с молодой девушкой ослепительной красоты, и из сумерек и обид возникла его прежняя жена. Оставив мужа много лет назад, она решила вернуться к семейному очагу и омрачить старость человеку, уже ничего не видевшему и ничего не помнившему. Единственной реальностью для него была девушка, которую он принимал за умершую дочь и которая читала ему старые книги и искренне называла отцом. Сеньоре Сентис удалось с помощью судей и полицейских изгнать Лайю из дома и почти из жизни доктора. Она нашла приют в заведении, которым управляла прежняя мастерица альковных дел Симона де Саньер, где провела несколько лет, пытаясь забыть, кто она такая и что единственным способом чувствовать себя живой было для нее давать жизнь другим. Вечерами, когда позволяла супруга доктора, Лайя заходила за ним в квартиру на улице Кондаль и вела его на прогулку. Они посещали памятные места, сады, куда Сентис ходил с дочерью, и там Лайя, которую он помнил, читала ему книги или освежала в памяти события, в коих не принимала участия, но присвоила себе. Так прошло без малого три года, в течение которых старый Сентис с каждой неделей угасал, пока наконец не настал тот дождливый день, когда я проследовал за ней до квартиры доктора, и Лайе сообщили, что ее отец, единственный, какой у нее был, умер этой ночью с ее именем на устах.

Хроники повествуют, что, когда строитель лабиринтов прибыл в Барселону на борту корабля, державшего путь с Востока, он уже вез с собой в зародыше то проклятие, которое озарит небо над городом огнем и окрасит кровью. Шел год тысяча четыреста пятьдесят четвертый от Рождества Христова, поветрие гнилой горячки поубавило населения, и город заволокло покровом желтоватого дыма, поднимавшегося от костров, на которых горели трупы и саваны сотен умерших. Спираль зловредных испарений виднелась издалека; проползая между башнями и дворцами, она возникала как предвестие похорон, предупреждая путников, чтобы они не приближались к стенам и обходили город стороной. Святая инквизиция объявила город закрытым и, расследовав дело, установила, что зараза пошла от колодца, расположенного в еврейском квартале Кахал Санауя. Ростовщики-семиты, устроив дьявольский заговор, отравили воду, как то длившиеся день за днем допросы с применением железа доказали, не оставив ни малейших сомнений. После того, как были присвоены их неисчислимые богатства, а останки сброшены в полный болотной грязи ров, надо было только надеяться, что молитвами добрых горожан на Барселону вновь снизойдет благословение Господне. С каждым днем умерших становилось все меньше и все больше тех, кто чувствовал, что худшее позади. Но случилось так, что первым повезло больше, а вторые вскоре позавидовали тем, кто успел покинуть эту юдоль скорбей. Даже если чей-то робкий голос осмелился предостеречь, что великая кара обрушится с небес, дабы искупить бесчинства, сотворенные In Nomine Dei[3] над иудейскими купцами, было уже поздно. С небес ничего не обрушилось, кроме пыли и праха. Зло на сей раз явилось с моря.

Корабль заметили на рассвете. Рыбаки, чинившие сети перед Морской Стеной, увидели, как он выплывает из моря, подхваченный приливом. Когда нос уткнулся в песок, шлюпки приблизились к левому борту, и моряки вскарабкались на палубу. Ужасное зловоние исходило изнутри. Трюм был затоплен, и среди обломков плавало около дюжины саркофагов. Выжил только Эдмонд де Луна, строитель лабиринтов, его нашли привязанным к рулю и обгоревшим на солнце. Вначале его тоже сочли мертвым, но вскоре выяснилось, что запястья под веревками все еще кровоточат, а изо рта исходит холодное дыхание. За пояс была заткнута тетрадь, обернутая в кожу, но никто из рыбаков не успел завладеть ею, поскольку уже появилась в порту группа солдат, чей капитан, следуя приказу, исходящему из епископского дворца, куда уже поступила весть о прибытии корабля, велел перенести умирающего в близлежащую больницу Святой Марты. Своих людей он поставил охранять обломки кораблекрушения до тех пор, пока служители святой инквизиции не явятся, чтобы осмотреть корабль и разъяснить, опираясь на христианскую веру, что там произошло. Тетрадь Эдмонда де Луны вручили великому инквизитору Хорхе де Леону – блистательному и амбициозному паладину церкви, который верил, что неустанным трудом, направленным на очищение мира, он добьется причисления к лику блаженных и святых и станет именоваться живым светочем веры. После беглого осмотра Хорхе де Леон постановил, что записи в тетради сделаны на языке, чуждом христианству, и приказал своим людям найти печатника Раймундо де Семпере, который держал скромную мастерскую у монастыря Святой Анны, и, поскольку в юности много странствовал, знал больше языков, чем полагалось бы доброму христианину. Под угрозой пытки печатника Семпере обязали принести клятву сохранить в секрете все, что будет ему открыто. Только потом ему позволили изучить тетрадь в охраняемом стражниками зале библиотеки, на верхнем этаже дома архидиакона, рядом с собором. Инквизитор Хорхе де Леон не сводил с Семпере пристального, алчного взгляда.