сидевший в тюрьме за подлог. Никого не заметили в связях с Сопротивлением, что вовсе не исключало наличия среди них его сторонников. Был один еврей, но в досье указывалось, что его переместили в воскресенье. Гюнтер подумал, не могли ли посетители Манкастера быть связаны с ним как-нибудь еще. Но других знакомых, способных его навестить, у Манкастера не имелось, и если верить тому старику, соседу, приезжавшие по своему положению и возрасту напоминали как раз университетских приятелей. Инстинкт подсказывал, что их стоит искать на фотографии.

Повседневными хлопотами занимались Сайм и особая служба, так что Гюнтер располагал свободным временем. Он написал сыну в Крым, сообщив, что вернулся в Англию по делам и нашел эту страну сырой и холодной, как всегда. Спустя страницу стало ясно, что сказать больше нечего. О работе распространяться нельзя, писать про Англию не хотелось, а больше в его жизни ничего не осталось. Гюнтер встал, расправил затекшие плечи и выругал себя за то, что после посещения унылого пустого дома оказался во власти меланхолии и глупых фантазий.

Ранее в тот же день Гюнтер навестил офицера, заведовавшего центром допросов, что помещался в подвале Сенат-хауса. Этот человек, Хаузер, занимал маленький кабинет на первом этаже и приветствовал его как коллегу по гестапо. Он был немного старше Гюнтера и, в отличие от него, не располнел, оставаясь крепким и подтянутым. По его словам, он много лет проработал в Польше и в России, но начал страдать от артрита в ступнях – видимо, после множества зим, проведенных на востоке. В Англии, несмотря на сырость, ему стало лучше.

– Я был в Британии раньше, в середине сороковых, – сказал Гюнтер. – Как раз во время моей командировки мы оборудовали ваше заведение.

– Я тогда служил в России. Тяжкое было время. Да и сейчас не лучше. Их наступлением, которое, по слухам, уже началось, командует генерал Рокоссовский. Он хорош. В нем и в Жукове наверняка течет немецкая кровь. – Он со значением посмотрел на Гюнтера. – Но мы должны выстоять, пока не доведем дело до конца.

– Мы выстоим. Я потерял там брата. Просто удивительно, как им все еще удается сопротивляться нам, выживать. Нам известно, что Сталин убил миллионы до нашего вторжения, а мы уничтожили еще тридцать миллионов. Но они прут и прут с востока.

– Так погибло много хороших германцев. – Хаузер стиснул мощные кулаки. – Но мы победим, мы их сломим, и тогда все пойдет по плану фюрера: земли к западу от линии Архангельск – Астрахань пойдут под немецкие колонии. Русских мы выморим голодом, кроме тех, кого сделаем своими рабами. Никто из них не посмеет подойти к ружью даже на милю. Когда война закончится, вся страна достанется нашим ветеранам.

Гюнтер кивнул:

– И другим арийцам: голландцам, скандинавам и тем из восточноевропейцев, кто отвечает расовым критериям. Это наш долг. Таково предназначение Германии.

– Немецкие фермы на Каспии, каково?

– Да, – спокойно согласился Гюнтер. – И грандиозные мемориалы в честь павших, таких как мой брат. Я слышал разговоры об этом в Берлине: громадные обелиски высотой в сотни футов, увенчанные вечным огнем, свет которого будет озарять округу по ночам.

С минуту они молча смотрели друг на друга.

– Над чем вы здесь работаете? – спросил наконец Хаузер.

– Боюсь, это конфиденциально. – Гюнтер улыбнулся. – Но если все пойдет хорошо, у вас появится новый клиент.

– Мы всегда найдем местечко для очередного постояльца. После минувших выходных тут скопилось немало немецких евреев – тех, которые бежали сюда в тридцатые и сумели спрятаться среди английских сородичей в сороковом году, когда возвращали немецких граждан.

Гюнтер покачал головой:

– Евреи всегда стоят друг за друга.

– Вот почему у нас полно работы в России – выщелкиваем тех, кто остался за линией фронта.

– Новости из Берлина есть?

– Нет оснований полагать, что фюреру стало лучше. – Хаузер снова бросил на собеседника значительный взгляд. – Мы должны сделать так, чтобы после его ухода власть перешла к нужным людям.

– Согласен.

– Вчера я видел, как Роммель вышагивает по вестибюлю: в мундире, надменный, хмурый, весь такой из себя, как обычно. – Хаузер хохотнул. – Слышали, как на церемонии в День поминовения в него швырнули краской?

– Да, разговоров было много.

– Выходка со стороны самодеятельной английской группы. Мы с ними тут разобрались. Будь это Сопротивление, Роммелю отстрелили бы башку. Пожалуй, оказали бы нам услугу, – добавил Хаузер.

– Да. Если Гитлер умрет и военные попробуют захватить власть, Роммель, скорее всего, будет с ними.

– А мы – с рейхсфюрером Гиммлером. У него под рукой миллион солдат из военных частей СС, готовых выступить в любой миг, так что беспокоиться не о чем.

– Надеюсь.

Хаузер источал воинственную уверенность, а вот Гюнтер снова ощутил липкий холодок, страх при мысли о невообразимом прежде столкновении германских сил между собой.

Сайм должен был заглянуть к Гюнтеру в четыре. Оставалось полтора часа. На столе у Гюнтера стояла подпертая книгами копия университетской фотографии Манкастера. Он снова посмотрел на нее: если долго вглядываться в мелкие зернистые изображения лиц, взгляд перестает фокусироваться. Гюнтер встал. В расположенной поблизости штаб-квартире Общества англо-германской дружбы проходила выставка «Из пепла к славе: двадцать лет национал-социалистической Германии». Он решил заглянуть туда, чтобы проветрить мозги. Все было организовано превосходно: переходя из зала в зал, Гюнтер узнавал, как Германия пережила поражение и хаос в 1918 году, ужасы инфляции, Депрессии, засилья евреев. Затем приход фюрера, восстановление государства, завоевание Центральной Европы и поражение Запада, эпохальная схватка в России. Гюнтер снова ощутил подъем духа. «Я – живой свидетель всего этого, – думал он. – Участник величайшего приключения в истории».

Он вернулся в Сенат-хаус. Входя в парадную дверь, он заметил Сайма, который сидел на той же самой скамейке, что и несколько дней назад, и наблюдал, как сотрудники посольства встречают делегацию германских предпринимателей. На узком лице блуждала задумчивая улыбка, одна нога приплясывала, как всегда. Гюнтер подошел к нему. Сайм поднял глаза и встал.

– Думаю, мы установили личность одного из приятелей Манкастера, – негромко произнес он.

Старый наставник Манкастера, только что вернувшийся из Дании, сообщил ключевую информацию:

– Этого Дэвида Фицджеральда преподаватель запомнил лучше, чем самого Манкастера. Он его учил. – Сайм заговорил, искусно подражая небрежно-утомленному выговору представителей верхушки английского общества: – «Фицджеральд был очень представительным молодым человеком; мог бы стать вполне харизматичным, если бы постарался. Но он принадлежал к числу серьезных мальчиков из классической школы, которые предпочитают сливаться с тусклой толпой. Манкастер делил с ним жилье, и Фицджеральд взял его под крыло. Лично у меня от Манкастера мурашки шли по коже». – Инспектор вернулся к