— Но вы же обещали. Я выливал горшок и поручения исполнял три недели.

— Закрой глотку и марш спать.

— Не пойду. Вы мне не отец, и вы обещали.

— Я тебе одно обещаю — если я встану сейчас из-за стола, то тебе останется только своему святому молиться.

— Вы обещали.

Ламан отшвыривает стул, шатаясь, подходит ко мне и тычет мне пальцем между глаз.

— Еще раз повторяю: замолчи сейчас же, глаза золотушные.

— Не замолчу.

Он больно пихает меня в плечо, но я снова повторяю, что он обещал, и он бьет меня по голове. Мама с криком вскакивает со стула, пытается оттащить Ламана. Пинками и тычками он загоняет меня в спальню, но я все повторяю, что он обещал. Он валит меня на мамину постель и бьет, а я закрываю лицо и голову руками.

— Убью, гаденыш!

Мама истошно кричит и хватает его за руки, и наконец он, пошатываясь, уходит обратно в кухню.

— Садись, садись, поешь, — просит она его. — Он еще ребенок, ничего, забудет.

Я слышу, как Ламан тяжело плюхается на стул и придвигается к столу. Потом сопит и чавкает.

— Спички дай, — велит он маме. — Ей-богу, курнуть после такого надо.

Я слышу, как он, пыхтя, раскуривает сигарету, а мама, кажется, плачет.

— Я — спать, — наконец объявляет он, с трудом взгромождает стул на стол, залезает к себе на чердак, плюхается на скрипучую кровать, кряхтя, стаскивает с себя ботинки и швыряет их на пол.

Мама, всхлипывая, задувает огонь в керосиновой лампе, и дом погружается в темноту. После всего, что случилось, она уж, конечно, пойдет спать к себе, значит, мне нужно перебираться на маленькую кровать у стены. Но вместо этого я слышу, как стул снова ставят на стол, мама со стоном залезает на чердак и говорит Ламану:

— Он еще ребенок, и глаза у него болят.

— Гаденыш он. Пусть убирается из этого дома, — отвечает Ламан.

А мама плачет и все уговаривает его, потом я слышу шепот, кряхтенье, стоны, и наступает тишина.

Через некоторое время оба они храпят на чердаке, а рядом со мной спят мои братья. Я не могу оставаться больше в этом доме, потому что если Ламан Гриффин снова на меня накинется, я ему нож в глотку всажу. Что мне делать? Куда идти?

Я выхожу из дома и бреду по улице от Сарсфилдских казарм до самого кафе «У памятника», теша себя мыслью, что однажды отомщу Ламану. Вот уеду в Америку и там пожалуюсь самому Джо Луису[106]. Уж он-то меня поймет — сам в бедной семье вырос. Он покажет мне, как нарастить мускулы, как руки держать и ногами работать. Еще научит меня подбородок плечом прикрывать и бить правый апперкот. Вот Ламан у меня попляшет! Я приволоку его на кладбище в Мангрете, где вся его семейка и мамины родственники похоронены, и засыплю землей до самого подбородка, так что он пошевелиться не сможет и будет меня умолять не убивать его, а я скажу:

— Все, тебе конец, Ламан. Готовься к встрече с Создателем.

Он будет умолять и умолять, а я буду сыпать и сыпать землю ему на лицо, пока оно совсем не закроется, а он будет задыхаться и просить у Бога прощения за то, что не дал мне велосипед и швырял меня из комнаты в комнату и за то, что с мамой моей «забавлялся». А я буду хохотать, на него глядючи, потому что сейчас он уж точно не в состоянии благодати, так что прямая ему дорога в ад.

На улицах темно, я иду и смотрю под ноги — может, мне повезет как тогда Мэйлахи, и какой-нибудь пьяный солдат опять обронил рыбу с картошкой. Но на земле ничего нет. Надо найти моего дядю Эба Шихана — он тоже по пятницам ест рыбу с картошкой — может, поделится со мной. Но в кафе мне говорят, что он был, но ушел. Мне уже тринадцать, теперь я зову его не дядя Пэт, а как все — Эб или Эббот. Он уж точно даст мне ломоть хлеба или еще какой еды, а может и переночевать пустит. Я ему скажу, что через несколько недель начну телеграммы развозить, получать много чаевых и я сам буду за все платить.

Эб сидит у себя на кровати и доедает рыбу с картошкой. Потом бросает на пол газету, в которую была завернута еда, и вытирает рот и руки одеялом.

— У тебя лицо распухло, — говорит он, увидев меня. — Ты на лицо упал?

Я подтверждаю, что да, упал на лицо, ему ведь без толку объяснять — все равно не поймет.

— Ладно, спи в матушкиной постели сегодня. Нельзя по улицам с таким лицом ходить, и глаза вон красные какие у тебя.

Эб сообщает мне, что в доме нет ни крошки съестного, но когда он засыпает, я поднимаю с полу промасленную газету, и лижу первую страницу, на которой сплошь афиши фильмов и танцев. Я лижу заголовки. Новости про операции Паттона и Монтгомери во Франции, военные действия в Тихом океане, некрологи и траурные стихи, спортивные колонки, цены на яйца, масло и бекон. Я слизываю с газеты весь жир до последнего пятнышка.

Что мне делать завтра — я не знаю.

Утром Эббот дает мне денег и отправляет в лавку Кэтлин О’Коннелл за хлебом, маргарином, чаем и молоком. Он кипятит воду на газовой плитке и говорит мне:

— Можешь чаю выпить, только с сахаром полегче, я не миллионер. Кусок хлеба возьми, но не толстый.

Сейчас июль, и школа для меня закончилась навсегда. Через несколько недель я начну развозить телеграммы, работать, как взрослый мужчина. А пока можно вставать во сколько захочу, гулять за городом, как папа, бродить в округе Лимерика. Если бы у меня были деньги, я бы пошел в «Лирик-синема», ел конфеты и смотрел бы как Эррол Флинн всех побеждает. Еще можно читать английские и ирландские газеты, которые приносит домой Эббот, или брать в библиотеке книжки якобы для Ламана Гриффина или для мамы, пока там ни о чем не прознали.

Мама присылает ко мне Майкла с бутылкой теплого чая, несколькими ломтями хлеба, смазанными жиром, оставшимся от жарки, и запиской о том, что Ламан Гриффин больше не сердится.

— Пойдешь домой? — спрашивает Майкл.

— Нет.

— Фрэнки, ну, пожалуйста. Пойдем.

— Я теперь здесь живу, а туда не вернусь.

— Но Мэйлахи в армии, ты здесь, и дома у меня нет старшего брата. У всех мальчиков есть старшие братья, а у меня только Альфи. А ему еще четырех не исполнилось, и говорит он плохо.

— Все равно не пойду. Не вернусь я туда никогда. Лучше ты сюда приходи, когда захочешь.

Глаза Майкла блестят от слез, и у меня прямо сердце разрывается.

Я обещаю ему, что приду, а сам знаю, что даже смотреть на Ламана Гриффина не смогу, да и маме в глаза тоже. Майкл шагает по улице, шлепая оторванной подошвой. Вот начну на почте работать — обязательно куплю ему ботинки. А еще яйцо вареное дам, свожу в «Лирик-синема» и накормлю конфетами, а потом мы пойдем в «Нотонс» и наедимся рыбы с картошкой до отвала. Когда-нибудь я накоплю денег на дом или квартиру, где будут электричество, туалет и кровати с чистыми простынями и подушками, как у других людей. Мы станем завтракать в светлой кухне и любоваться из окна цветущим садом. На столе будут стоять изящные чашечки с блюдцами, подставочки для яиц, рюмки для яиц, яйца всмятку и в мешочек, вкуснейшее сливочное масло, чайник с грелкой, гренки с маслом и повидло — ешь не хочу. Мы будем не спеша завтракать и слушать музыку по «Би-би-си» или по радио для американских вооруженных сил. Я куплю всей семье хорошую одежду, и не надо будет больше стыдиться лохмотьев. При мысли о стыде на глаза наворачиваются слезы.