Мы живем в стране теней, слышим отголоски небесной гармонии, улавливаем отблески ярких красок и различаем тонкий аромат в воздухе, которым мы дышим. Но это не настоящее — это лишь дорожные знаки, которые так легко перепутать с целью пути.

Образ зеркала помогает Льюису объяснить разницу между старой Нарнией, которая обречена исчезнуть, и Нарнией новой. Но самый важный образ, отсылающий к философии Платона, мы найдем не в «Последней битве», а в «Серебряном кресле». Это знаменитый образ платоновской пещеры. В диалоге «Государство» Платон предлагает читателям представить себе людей, с рождения живущих в темной пещере. Они заперты там на всю жизнь и ничего не знают о внешнем мире. В глубине пещеры ярко горит костер, обеспечивая и тепло, и свет. Языки пламени отбрасывают тени на стены пещеры. Люди смотрят на эти тени на стене и гадают, что же такое эти тени. Для живущих в пещере весь мир сводится к этим мерцающим теням. Их представление о реальности ограничено тем, что они могут увидеть или пережить в своей темнице. Если за пределами пещеры существует иной мир, они о нем ничего не знают и не могут его вообразить. Тени — вот все, что им известно.

Льюис исследует эту идею, противопоставляя в «Серебряном кресле» верхний и нижний миры. Обитатели нижнего, подземного мира, как и обитатели платоновской пещеры, не верят в какую-либо иную реальность. Когда принц Нарнии заводит речь о верхнем мире, где светит Солнце, злая колдунья возражает: он все это выдумал на основании тех реалий, какие видел в подземном мире. Принц прибегает к аналогии в надежде помочь слушателям понять, о чем он рассказывает:

Тут вмешивается Джил: а как же Аслан? Он — лев! Ведьма, на этот раз уже не столь уверенно, просит Джил подробнее рассказать о львах. Какие они, на кого похожи? Ну, лев — это большая кошка. И ведьма смеется: значит, лев — просто выдуманная кошка, больше и сильнее настоящей, вот и все. «Выдумать вы ничего не можете, все видели здесь, в реальном мире, в моем единственном мире»[635].

Большинство читателей, дойдя до этого места, усмехнется, поняв, как изощренный философский дискурс подрывается тем контекстом, в который поместил его Льюис. Но Льюис позаимствовал этот спор у Платона — использовав также в качестве посредников Ансельма Кентеберийского и Рене Декарта — и превратил классическую мудрость в сугубо христианский подход к реальности.

Льюис, разумеется, знает, что Платона толковали множеством разных способов, особенно хорошо он знаком с «линзами» Плотина, Августина и Ренессанса. Те, кто читал «Аллегорию любви», «Отброшенный образ», «Английскую литературу XVI века», «Образы жизни у Спенсера», замечали, как часто Льюис подчеркивает влияние Платона и поздних неоплатоников на христианских авторов Средневековья и Возрождения. Поразительное достижение Льюиса заключается в том, что он сумел вплести платоновские темы и образы в детские книги столь естественно, что мало кто из юных читателей замечает вложенные в нарнийский цикл основы философии или связь этих образов и аргументов со столетиями философской мысли. Такова тактика Льюиса: он расширяет умы, предлагая им подобные идеи в наиболее доступной — и воздействующей на воображение — форме.

На каждого, кто в первый раз читает «Льва, колдунью и платяной шкаф», сильное впечатление производит насыщенный средневековый антураж, все эти королевские дворцы, замки, отважные рыцари. Мало похоже на мир 1939 года, откуда явились в Нарнию четверо героев, или на мир первых читателей сказки. Можно ли сказать, что Льюис поощряет читателей к бегству в прошлое, подальше от реалий современной жизни?

Несомненно, в определенных отношениях Льюис отдавал прошлому предпочтение перед настоящим. Например, его батальные сцены подчеркивают отвагу и мужество, которые наилучшим образом проявляются в единоборстве. Битва — это рукопашная, лицом к лицу, между достойными и благородными противниками; убийство врага — прискорбная и все же необходимая часть победы. Мало похоже на ту войну, которую сам Льюис испытал под Аррасом в конце 1917 и в начале 1918 года, когда обезличенная технология насылала смерть издалека, зачастую уничтожая вместе с врагами и своих. Ничего благородного и храброго не было в современной артиллерии и пулеметах. Ты даже не увидишь, кто тебя убил.

Но Льюис не призывает читателей укрыться в ностальгическом вымысле, возрождающем Средневековье, и тем более не собирается он воспроизводить тогдашние идеалы и ценности. Скорее он предлагает нам тот образ мыслей, с которым мы могли бы сверить собственные идеи и осознать, что не все идеи непременно «верны» лишь потому, что более современны. В нарнийском цикле Льюис предъявляет читателю тот способ думать и жить, в котором все детали складываются воедино — в цельную, сложную, гармоничную модель вселенной, в тот «отброшенный образ», который он исследовал во многих своих зрелых ученых трудах. Он приглашает нас присмотреться к современным типам мышления и подумать, не утратили ли мы что-то на пути и не сможем ли это вернуть.

Но есть одна проблема. От современных читателей «Хроник Нарнии» требуется двойной прыжок воображения — вообразить не только Нарнию, но и тот мир, из которого явились в нее четверо детей, те социальные представления, надежды и страхи, которые господствовали в Британии после Второй мировой войны. Многие ли из современных читателей «Льва, колдуньи и платяного шкафа», усмехающихся над тем, как Эдмунд был соблазнен рахат-лукумом (и гадающих, что это за таинственное лакомство), знают, что рационирование продуктов, и как раз сладостей, продолжалось в Великобритании вплоть до февраля 1953 года, то есть еще четыре года после того, как эта сказка была написана? Умеренная роскошь нарнийских пиров составляет резкий контраст скудости послевоенной Британии, где недоставало даже основных продуктов питания. Чтобы вполне понять влияние этого цикла на первых читателей, нужно войти не только в воображаемый мир Льюиса, но и в тот реальный, ныне исчезнувший мир.

И сделать это современному читателю порой трудно. Самые очевидные трудности связаны с детьми в сказке «Лев, колдунья и платяной шкаф» — это белые мальчики и девочки из английского среднего класса, с их несколько натянутыми, внушенными закрытой школой оборотами речи. Возможно, даже детям в начале 1950-х эти персонажи Льюиса казались не вполне естественными, а теперь им и вовсе понадобился бы культуроведческий словарь для перевода школьного жаргона Питера, всех этих «Славный старина!», «Клянусь Юпитером!» и «Великий Скотт!»