Еще большую проблему представляют для нас глубоко укорененные в повествовании социальные отношения английского среднего класса 1940-х, 1930-х годов, а отчасти даже из эпохи собственного детства Льюиса, из 1910-х годов. Самое очевидное — положение женщин. Было бы несправедливо критиковать Льюиса за то, что он не сумел предугадать грядущее в XXI веке отношение западной культуры к этому вопросу, и все же многим кажется, что в «Хрониках Нарнии» персонажам женского пола отводится второстепенное место — и что для самого же Льюиса было бы лучше вырваться за пределы традиционного в его время распределения гендерных ролей.

Особо выделяется — и вызывает возмущение — история Сьюзен. Она занимает чуть ли не ключевое место в «Льве, колдунье и платяном шкафе», но в последнем томе, в «Последней битве», отсутствует, и ее отсутствие бросается в глаза. Филипп Пулман, самый красноречивый из новых критиков Льюиса, заявляет, что автор «отправил девочку в ад за то, что она стала интересоваться нарядами и мальчиками»[636]. Напряженная враждебность Пулмана по отношению к Льюису, по-видимому, лишает его способности к сколько-нибудь объективному анализу. Всем читателям «Хроник» прекрасно известно, что Льюис нигде ни словом не намекает, будто Сьюзен отправилась в ад и уж тем более за интерес к мальчикам.

Но со Сьюзен действительно связана та озабоченность, которую склонны выражать современные авторы: не отдается ли в «Хрониках Нарнии» предпочтение героям мужского пола? Не была бы эта страна иной, если бы Льюис познакомился с Рут Питтер или с Джой Дэвидмен раньше, в 1930-е годы?

И все же нужно сохранять справедливость. Гендерные роли в «Хрониках Нарнии» достаточно уравновешены — и это притом, что в культурном контексте Льюиса явно доминирует мужская ролевая модель. Более того, если кто-то из детей выделяется в «Хрониках Нарнии» и может быть назван протагонистом, то это — девочка. «Лев, колдунья и платяной шкаф» явно отдает первенство Люси. Она отыскала дорогу в Нарнию, она в итоге ближе всех к Аслану. Люси играет ведущую роль также в «Принце Каспиане» и произносит последние слова, которые прозвучат из уст человека, в развязке «Последней битвы». Тогда, в 1940-е годы, когда Льюис писал «Хроники Нарнии», он опережал британские понятия о гендерных ролях — теперь он отстал от современных понятий, но, право, отстал не так сильно, как утверждают его критики.

А теперь мы покинем воображаемый мир Нарнии и вернемся в реальный Оксфорд, в начало 1950-х годов. Как мы уже говорили, в университете Льюис все острее чувствовал отчужденность и даже враждебность коллег. Но в его ли силах было что-то исправить?

Друзьям Льюиса было очевидно, что в послевоенный Оксфорд он никак не мог вписаться. И сам Льюис с горечью ощущал там свою изолированность в начале пятидесятых. По меньшей мере трижды его обходили с повышением. Отношения с преподавателями сложились неприязненные, зачастую враждебные. В письмах от мая 1954 года Льюис откровенно сообщает о «кризисе» на кафедре английского языка и литературы Оксфорда, из-за чего он «по многу раз на дню искушается ненавистью»[637].

Годом ранее английская кафедра Оксфорда проголосовала за то, чтобы включить в программу младших курсов литературу 1820–1914 годов, то есть позволить студентам Оксфорда изучать писателей викторианской эпохи. Задним числом многие сказали бы, что это было вполне разумное решение, особенно если учесть, как быстро и плодотворно развивалась в тот век литература. Тем не менее, этому шагу решительно сопротивлялся Льюис (и Толкин тоже, хоть и не столь агрессивно). Попытка преподавателей английской литературы пересмотреть статус кво — пусть в итоге и безуспешная — весьма обеспокоила Льюиса, усугубив ощущение академической изоляции. Английская кафедра сплачивалась вокруг «модернизаторов», одиночество Льюиса становилась невыносимым.

Хотя сказки о Нарнии, завершенные в последние годы пребывания в Оксфорде (1949–1954), принесли Льюису огромную популярность, переписка наводит на мысли, что в 1949–1950 годах его вдохновение почти иссякло. И если к концу 1951 года письма намекают по крайней мере на частичное восстановление творческих сил, еще некоторое время Льюис воздерживался от работы, требующей воображения. При всем своем коммерческом и репутационном успехе «Просто христианство» — не новая книга, а переложенные на бумагу четыре серии радиовыступлений начала 1940-х годов. Основной работой того периода стала «Английская литература XVI века за исключением драмы» (1954), но это тоже скорее существенный вклад в литературоведение, чем оригинальное авторское сочинение. Более того, этот титанический труд изнурил Льюиса, отняв у него и энергию, и фантазию, которыми он отличался в прежние годы.

И он был измотан, перетрудился. После войны в Оксфорд нахлынула масса студентов, объем обязанностей наставника существенно возрос, и это повлекло за собой осложнения для Льюиса. Стремительно росло и число студентов Магдален-колледжа. Набор на первые курсы в тридцатые годы оставался примерно на одном уровне, около сорока человек, а в военные годы опустился до рекордно низкой оценки: в 1940 году студентов было всего шестнадцать, в 1944-м — и вовсе десять. После войны цифры стремительно взлетели вверх: 84 студента в 1948 году, 76 студентов в 1952-м[638]. На плечи Льюиса давил неподъемный груз, преподавательские обязанности явно вступили в конфликт с академическими исследованиями и желанием писать. Его приглашали вести радиопрограммы на BBC, но он вынужден был отказаться из-за недостатка времени[639].

Но чем же еще он мог заниматься? И куда податься, кроме Оксфорда? Готового решения для этой проблемы не предвиделось.

Неведомо для Льюиса возможное решение готовилось благодаря переменам внутри главного конкурента Оксфорда — Кембриджского университета. Однажды пресса уже обсуждала кандидатуру Льюиса на должность профессора английского языка (стипендия короля Эдуарда VII) — эта вакансия открылась в мае 1944 после смерти сэра Артура Квиллер-Коуча. Позднее в том же году разнесся слух, будто Льюису предложили это престижное место[640]. Даже руководители ВВС письменно интересовались, перейдет ли Льюис на кафедру в Кембридже[641], но в итоге кафедра досталась в 1946 году Бэзилу Уилли (1897–1978), чрезвычайно уважаемому исследователю литературы и специалисту по интеллектуальной истории.