него, и вот что получилось (на тот же мотив «Все хорошо, все хорошо…»):

       Ты знай, наш Шмидт, что будет время,

Когда забудешь ты «Лось, лось!».

Когда возьмешь ты в лапы вилы

И станешь сам трясти навоз.

       Ах, эта куча так вонюча,

Проклятый дождь, как из кранца,

За тучей – туча, за кучей – куча,

И нет ни края, ни конца.

       И тут поежишься ты зябко,

Поводишь впалым животом

И молвишь: «Да, не очень сладко

Кормить себя и жить трудом».

       И тут ты вспомнишь нас – «лербасов» —

Чужих людей с чужой земли,

Где человек не знает рабства,

И ты завоешь от тоски…

       Лишь ночью ты увидишь «морги»

В богатой Киевской степи.

И закричишь, и двинешь в морду…

…А утром – с вилами трясти…

       Ах, эта куча так вонюча,

Проклятый дождь, как из кранца,

За тучей – туча, за кучей – куча,

И нет ни края, ни конца…

В такой, в общем-то, досаде мы пребывали весь день, но зато вечером нежданную радость принесла газета: Харьков наш! Взят также Ростов-на-Дону!

Так вот чем объясняется озлобленность Адольфа-второго!

19 февраля

Ну, мы с Серафимой совсем закопались в проклятом навозе. Остальные наши работяги заняты – кто чем, и лишь мы двое никак не можем выбраться из этого вонючего дерьма. Но сегодня день прошел более-менее сносно, – по крайней мере, хоть не мочило сверху. Дождь наконец-то прекратился, и даже чуточку потеплело. Однако свинцовые, набрякшие влагой тучи еще клубятся на горизонте, грозя вот-вот снова затянуть все небо, опрокинуться на землю холодной моросью.

Перед обедом произошла интересная встреча. Я, как всегда, рассказывала что-то о школе, как вдруг близорукая Сима быстро нагнулась и, усердно работая вилами, испуганно пробормотала: «Гляди, кто это идет сюда?»

Я подняла голову. Недалеко от нас, по краю лесного оврага вышагивали, улыбаясь и помахивая приветственно руками, два незнакомца. Короткие с напуском куртки нараспашку, круглые береты заломлены слегка набок. Французы или англичане? Скорей всего, французы, у англичан форма несколько иная и вместо беретов – пилотки.

Я украдкой поправила тыльной стороной ладони сползшие на лоб волосы, стряхнула форками[55] налипший на клемпы навоз.

– Гутен таг, здравствуйте, – сказали приветливо незнакомцы и поинтересовались: – Вы, вероятно, русские и работаете у Шмидта, нашего соседа? Вы знаете, мы уже много слышали о вас и рады познакомиться.

Они с улыбкой разглядывали нас, зачуханных, измазанных навозом, – один высокий, симпатичный, синеглазый, с гордо посаженной головой, другой чуть-чуть пониже, плотный, черноволосый.

– Да, мы – русские, – сказала я, смущаясь своего затрапезного вида и от этого ужасно злясь и досадуя в душе. – А вы, простите, кто?

– А мы – французы, военнопленные. Работаем по соседству с вами, у Нагеля, а живем в лагере, в Грозз-Кребсе, – сказал синеглазый. – А позвольте узнать, как вас зовут?

Мы назвали себя, и они тотчас поочередно протянули нам руки: «Очень приятно. Люсьен… Пьер…»

Ах, так вот это кто! О покорителе местных женских сердец белокуром красавце Люсьене я уже тоже наслышана немало. Вспомнилось, как однажды Янек от Нагеля, у которого этот сердцеед «отбил» милую, с негодованием рассказывал о его «похождениях», возмущенно приводил его слова о том, что, мол, польские девушки весьма простодушны и доступны.

Интересно. Не думает ли он, что и русские такие же? Ну-ка, ну-ка, как-то он поведет себя с нами?

Но пока все обстояло вполне благопристойно. Французы, узнав, что мы из Ленинграда, стали горячо заверять нас, что скоро, очень скоро немцев вышвырнут из России, что сейчас дела у русских обстоят отлично и что недалек уже тот день, когда мы снова сможем вернуться в свой прекрасный город.

Мы с Симой с достоинством поблагодарили их: «Спасибо. Мы в этом не сомневаемся.

И тут стройный красавец Люсьен все же не выдержал.

– Мне очень хотелось бы научиться русскому языку, – сказал он мне с чарующей улыбкой. – Скажите, как будет по-русски: «Вы мне очень нравитесь, и я хотел бы с вами подружиться и погулять».

– О, эта фраза звучит у нас очень просто, – ответила я, тоже кокетливо и игриво улыбаясь. – Ну, запоминайте: «Мя кишен пержи»[56].

– Как прекрасно! – восхитился Люсьен и повторил нараспев, со значением глядя на меня: «Мя ки-шен пер-жи!»

Я посмотрела на Симу. Она стояла, отвернувшись, плечи ее вздрагивали. Я и сама еле сдерживалась от смеха, но, Боже упаси, чтобы этот учтивый ловелас что-либо заподозрил!

Наконец новые наши знакомцы, поминутно оглядываясь и помахивая руками, удалились. Едва их береты скрылись за склоном овражка, мы с Симой тут же зашлись в хохоте.

– Зачем ты это сделала? – наконец спросила меня Сима, вытирая концом платка выступившие на глаза слезы. – А что, если он узнает истинное значение этих слов?

– Пусть узнает! – ответила я, едва переведя дух. – А впрочем, откуда он узнает? По-моему, тут, в округе, финнов нет – кто же ему переведет? – Признаюсь, из-за непонятного мне самой куража я «выдала» Люсьену весьма нескромное пожелание на финском языке. – Знаешь, Сима, – добавила я в оправданье себе, – мне показалось, что они оба смотрели на нас так, словно мы только и пригодны на то, чтобы копаться в дерьме. Пусть не воображают из себя невесть кого, особенно этот белокурый красавчик.

Сегодняшняя встреча с французами не прошла бесследно. Результатом ее явилась песенка (на мотив «Лили-Марлен»), которую я до вечера и распевала, орудуя форками:

       Раз на дальнем поле с вилами в руках

Ходили друг за другом мы, толкуя о делах.

Серое небо, тучи плывут.

Когда ж обедать позовут?

Когда же позовут?

       Вдруг по узкой тропке, где обрыв крутой,

Несутся два француза и машут нам рукой.

Лица веселы, взгляды горят.

«День добрый!» – оба говорят.

«День добрый!» – говорят.

       «Зинд зи, фрейляйн, руссе? Ах, дас ист зер гут,

Ди Руссен юбералле зинд, унд Дейчланд гет капут.

Кеннен вир видер бальд фрай геен,

Унд дреке Дейтчланд нихт мер зеен.

Альзо, ауфвидерзейн!

Альзо, ауфвидерзейн!»[57]

       Сразу стало весело, забыли про обед,

Ушедшим мсье французам смотрели долго вслед.