хозяйственных делах, а – представить даже себе невозможно! – осмелилась покритиковать самого господина, столь ею обожаемого и почитаемого: мол, хозяин поступил несправедливо, мол, ему не следовало бы бить Василия без доказательств его вины.

Не дождавшись от нас никакого ответа (мы с Симой презрительно молчали), округлив глаза, таинственным шепотом сообщила: ей известно, что в боях против гитлеровцев вместе с советскими войсками участвует и польская народная армия под командованием генерала Сикорского. «Сикорский – очень храбрый мужчина, – с притворной восторженностью воскликнула „хвостдейтч“. – Его девиз – „Hex жие Польска!“».

Надо же! У «немки из народа» вдруг пробудились патриотические чувства! Ах, шкурница! Ах, хамелеон в юбке!

Тут уж я, конечно, не могла сдержаться, нарушила молчание.

– А отчего это ты вдруг так заволновалась за свою «Польску»? – ведь ты же отреклась от нее! И не боишься, что я передам эти твои слова хозяину?

Линда сначала покраснела, потом побледнела, высокомерно вскинув голову, обожгла меня ненавистным взглядом.

– Ты не скажешь! А если и решишься на это – горько пожалеешь.

Набрав охапку дров, она, вихляя задом, пошла к дому, всем своим видом показывая, как презирает нас, не умеющих приспосабливаться к жизни «думмер руссише».

13 февраля

До чего же я ненавижу, презираю себя, а больше всего – свой несносный, длинный язык! Все последние недели жила под страхом, что моя болтовня раскроется – и это сегодня произошло.

Сима получила «наряд» стирать панское белье, и навоз грузили мы вдвоем с Василием. Между делом разговаривали обо всем понемножку, вспоминали, конечно, довоенную жизнь. И вдруг он как-то очень обыденно, словно речь шла не о сугубо секретном, спросил меня:

– Ты помнишь о том нашем давнем разговоре? О нем кто-нибудь знает еще?

Вся сжавшись от стыда от позднего раскаяния, а главное, от жгучего презрения к себе, полыхая краской, я выдавила: «Да… знают… только наши… Пожалуйста, Василий, не сердитесь. Я только им рассказала, они ведь никому… Простите меня».

– Та-ак. – Василий с неожиданной веселой усмешкой посмотрел на меня. – Ну, рассказала и рассказала – ничего страшного. Не расстраивайся. Будем считать, что тот наш разговор – просто шутка. Я пошутил, понимаешь? А лучше всего давай считать, что я ничего тебе не говорил, а ты ничего не слышала.

Ничего себе «пошутил»! Мне стало совсем тошно, подумалось: Василий презирает меня – и поделом! Успокаивает, а сам презирает, считает глупой, несерьезной болтушкой. Нет, это слишком мягко – считает подлой, пустой, не заслуживающей доверия девчонкой.

Со стыдом вспомнилось, как на второй же день после того памятного разговора с Василием в вечер их побега я, не выдержав груза свалившейся на меня тайны, торопливо, боясь не опустить что-либо, рассказала обо всем услышанном остальным нашим «домочадцам». Ведь знала же, понимала, что поступаю по меньшей мере подло, нарушая данное Василию слово молчать, и вот не смогла совладать со своим болтливым языком. Даже с тобою, мой верный друг – дневник, не поделилась, побоялась как-то повредить Василию, а вот им рассказала.

Сейчас я, правда, догадываюсь, что слова Василия о «спецзадании», мягко выражаясь, «пуля». Сделал он это «признание», вероятно, для того, чтобы придать напоследок значительность своей персоне, окружить свое имя этаким таинственным ореолом, внушить мне, зеленой, восторженной девчонке, почтительное восхищение собой. Ведь он же не думал, что опять вернется сюда и нам предстоит встретиться. Наверное, ему и самому сейчас неловко.

Но это все не важно. Главное, что я-то не сдержала слово, оказалась пустой, никчемной болтушкой. Пусть этот урок будет мне впредь предостережением.

После опубликования в газете моего объявления я каждый день ждала весточки от Кости или от Нюры. А сегодня неожиданно получила письмо от Эйдемиллера Миши. Миша – наш деревенский паренек, может, года на два старше меня. Он хорошо играл на гармошке, был среди молодежи в почете, а на меня, сколько мне помнится, не обращал внимания, считал «малявкой». Помню, как перед войной, летними белыми ночами, наигрывал он вальсы и фокстроты на нашем мосту через речку Стрелку, где мы собирались на танцульки.

Теперь он, оказывается, тоже здесь, в Германии, и вот, прочитав мое объявление, дал о себе весточку. Надо написать ему завтра ответ, да вот одно смущает здорово: в конце письма он пишет: «целую тебя», и я не знаю, как мне на это отреагировать. Что это ему взбрело в голову лезть со своими «поцелуями»?

Получила письмо и от Зои. У нее свои заботы – просит меня постараться и еще раз попросить Шмидта о ее переводе к нам через биржу. А у меня, честно говоря, язык сейчас не поворачивается снова заводить речь на данную тему с этим психопатом. Да и не слишком ли большую ответственность беру я на себя, сманивая Зою сюда, где у самих-то скандалы со Шмидтом чуть ли не через день?

Новостей в газете пока никаких, замолкло и наше «информбюро» – Игоря почему-то на неделе не было, хотя и обещал заскочить как-нибудь вечерком. Может быть, завтра придет. Сейчас, только что, вернулись от Гельба Леонид с Василием, но и радио ничем хорошим не порадовало.

14 февраля

Воскресенье

Видела во сне целое лукошко яиц – будто я собирала их вместе с Линдой в панском курятнике, и вот – сон в руку… Явились те, кого я уже давно ожидала.

Но о сегодняшнем дне надо по порядку, уж очень он необычный, как говорится у Гоголя, – «приятный во всех отношениях».

Встала пораньше, так как предстояла стирка рабочей одежды, но все равно провозилась до завтрака. А потом – обычная воскресная уборка наших «апартаментов», которая тоже почему-то затянулась. Словом, я пребывала еще в самом что ни на есть затрапезном будничном виде, с «папильотками» на голове, когда заявился первый гость – Иван Болевский. Пока он сидел, зарывшись в газеты, я гладила платье и только-только успела привести себя в порядок и натянуть туфли, как Ваня, взглянув случайно в окно, сообщил, что идет Вера с какими-то «пижонами».

Эти «пижоны» и оказались теми моими давними знакомцами по несчастью у деревенского вахмайстера – беглецами Николаем, Сергеем и Иваном. Как давно это, кажется, было, какими они выглядели тогда настороженно-замкнутыми, и какие на самом деле! Все трое весьма опрятно и прилично одеты и ведут себя непринужденно и одновременно с достоинством.

Я принесла табуретки из кухни. Уселись, однако разговор поначалу не клеился. Я не могла побороть в себе досаду из-за Адельки – она явилась вместе с ребятами и все время, требуя к своей персоне