Союза. В ФРГ такой непосредственной отсылки не было. Сочувствие к «развивающимся странам» и протест против новых правителей базировались больше на моральной позиции, основанной на правах человека, и меньше на собственном историческом участии в истории преступлений колониализма – которые действительно существовали, но мало обсуждались в то время. Но не случайно демонстрация протеста против конголезского диктатора Чомбе, посетившего Западную Германию в 1964 году, стала одним из первых проявлений антиавторитарного студенческого протеста – «рождением нашей культурной революции», как позже объяснил Дучке[25].

Однако и здесь, прежде всего, война во Вьетнаме дала толчок широкому протестному движению. Не последнюю роль в этом сыграло широкое освещение событий во Вьетнаме по телевидению: телезрители всего мира могли следить за операциями американской армии, разрушением деревень и бомбардировками целых регионов, в то время как, безусловно, не менее жестокие действия Вьетконга и северо-вьетнамской армии не вызывали сопоставимых эмоций. Однако среди населения Западной Германии демонстрации против военных действий США во Вьетнаме были в основном встречены с непониманием, и это было особенно заметно в Берлине. Здесь послевоенный период и воздушный мост были еще свежи в памяти людей, а жизненно важное значение защиты со стороны американцев ощущалось каждый день. Когда в феврале 1966 года во время демонстрации, в которой участвовало 2500 человек, в берлинский «Американский дом» полетели яйца, возмущение было, как следствие, огромным. Именно, прежде всего, бульварная пресса полемизировала против протестующих студентов во все более резких выражениях. В то время как здесь американцев чествовали как освободителей от национал-социализма и защитников от коммунизма, студенты ополчились против тех американцев, которые вели неоправданную, постоянно расширяющуюся войну в Юго-Восточной Азии. Эти два мировоззрения вряд ли были совместимы.

Несмотря на все сходства между западногерманским и международным протестными движениями, особенно американским, обращение к нацистскому прошлому германского общества принципиально отличало развитие событий в ФРГ от развития во всех других странах. И здесь студенческое протестное движение не создало никаких новых подходов, а скорее усилило и радикализировало растущую критику «нерешенного прошлого», которая развивалась с начала 1960‑х годов. Но поколение, родившееся в 1940‑х годах, которое сейчас вышло на сцену, было первым, не имевшим воспоминаний о войне и национал-социализме, в то время как «скептическое поколение», родившееся около 1930 года, пережило ужасы последних лет войны, по крайней мере в качестве «помощников зенитчиков». Это послужило разрывом в опыте и заставило более молодых, так называемых «людей шестьдесят восьмого года», уступить место рассмотрению и пониманию ситуации поколения своих родителей. Они выросли в атмосфере неловкого молчания, в которой о совершенных преступлениях в искалеченных биографиях родителей или в сообщениях о внезапном появлении бывших национал-социалистов в ФРГ скорее намекалось, чем говорилось в открытую.

Однако в начале 1960‑х годов, будучи подростками, они узнали о первых крупных просветительских кампаниях, таких как дебаты по судебному процессу над Эйхманом в Иерусалиме или по франкфуртскому процессу над персоналом концлагеря Аушвиц, и на многих из них это оказало глубокое влияние. Немыслимые масштабы преступлений и собственная временная и биографическая близость к ним вызывали отвращение и возмущение: «Все, что осталось здесь, – это чувство оцепенения, ужаса и стыда, которое делало невозможным любое живое сопереживание», – сформулировал Герд Кёнен, один из активистов протестного движения того времени. «Все это было, хотели мы того или нет, нашей историей. Это означало потерю детского доверия к обществу, из которого мы родом и в котором выросли», оставляло после себя неразрывную смесь вины и гнева, а также «потребность в дистанцировании и переосмыслении»[26].

Когда Ханна Арендт после беседы с немецкими студентами в 1961 году предположила, что они не могут «говорить со своими отцами, потому что знают, как глубоко те были вовлечены в нацизм», это верно лишь отчасти – потому что на самом деле они не знали. То немногое, что они действительно узнали, было в основном фрагментами без указания места и имени, как о преступниках, так и о жертвах, кроме того, в публичных обсуждениях всегда упоминались несколько фигурантов, таких как Глобке, Оберлендер или Кизингер. Насколько глубоко массовые преступления нацистского режима проникли в германское общество и сколько высокопоставленных национал-социалистов фактически пережили возрождение в Западной Германии после 1945 года, не было публично известно даже в общих чертах. Если бы уже в 1966 году стало известно, что, например, подразделения убийц из нацистской полиции почти полностью вернулись на службу в полицию ФРГ или что стратеги Главного имперского управления безопасности занимают приличные позиции в экономике, в Федеральном ведомстве уголовной полиции или в Федеральной разведывательной службе, протесты, вероятно, приняли бы еще больший размах[27].

Эта ситуация, состоящая из подозрительности и желания дистанцироваться, однако, характеризовала отношения между поколениями в той мере, в какой энергичного, уверенного в себе оправдания не следовало ожидать от отцов. В январе 1966 года ректор Свободного университета Берлина ответил своим студентам, задавшим вопрос о нацистском прошлом некоторых профессоров, что им следует воздержаться от «морализаторства <…> от рассмотрения дисциплин и людей в аспекте вины и невиновности и от навешивания на них ярлыков»[28]. Однако энергичного, аргументированного опровержения инсинуаций о нацистском прошлом не последовало, именно потому, что правда выходила далеко за рамки того, что студенты могли только предполагать.

Ссылка на нацистское прошлое с самого начала характеризовала действия западногерманского протестного движения. Не только студенты проводили сравнения с «Законом о чрезвычайных полномочиях» 1933 года, например в случае с законами о чрезвычайном положении. Журналисты и профессора также указывали на подобные параллели, и в 1965 году 211 профессоров, включая Карла Дитриха Брахера, автора новаторских исследований о Веймарской республике и Третьем рейхе, подписали обращение, в котором сформулировали: «Законы о чрезвычайно положении – мы уже видели это раньше – это смерть демократии. Они являются ей, даже если они принимаются и применяются во имя демократии»[29]. Два года спустя в обращении Попечительского совета «Чрезвычайное положение демократий» говорилось еще более определенно: «Чрезвычайные указы подготовили путь для Гитлера. Сейчас правительство снова призывает к принятию чрезвычайных законов <…> Сила исполнительной власти становится чрезмерной. <…> Это больше не контроль народа, это больше не демократия. Всякий раз, когда права народа ограничиваются, война и диктатура становятся ближе. На этот раз будьте осторожны!»[30] Эта непосредственная параллель между фазой захвата власти нацистами и западногерманским настоящим середины 1960‑х годов была еще более усилена и актуализирована подъемом неонационал-социалистической НДПГ в те годы. Эта партия, возглавляемая преимущественно бывшими нацистскими кадрами из низов, обращалась, прежде всего, к тем слоям населения, которые были особенно затронуты или, по крайней мере, обеспокоены