основном локальными специальными проблемами – например, проектами строительства дорог, нехваткой детских садов, промышленными зонами. По происхождению и облику они часто принадлежали к буржуазии, взглядов держались либеральных и не имели ничего общего с акциями левых студентов, кроме повышенного стремления к участию. С другой стороны, первое поколение студенческого движения было настроено враждебно по отношению к технике, тогда как левые утопии в большинстве своем были явно ориентированы на прогресс, в особенности на технический; здесь «новые левые» были вполне в духе старых. Поскольку современный капитализм скоро позволит работать всего несколько часов в день, поскольку современные офисные машины сделают ненужной работу секретарей, полагали они, царство необходимости скоро будет побеждено и можно будет полностью посвятить себя свержению всех сложившихся отношений. Связь с охраной окружающей среды и гражданскими инициативами возникла только в конце 1970‑х, когда ложные надежды революционного пролетариата окончательно лопнули.

Обобщающая классификация этого процесса, который варьируется от внепарламентской оппозиции, через «студенческое движение» до альтернативной среды, К-групп и терроризма, непроста из‑за его колеблющегося и противоречивого характера. С одной стороны, становится очевидным, что в конце 1950‑х и начале 1960‑х годов завершился не только этап экономической реконструкции. Тот факт, что протестные движения развивались в таких разных странах, как Франция и Западная Германия, Италия и Дания, Япония и США, Мексика и Великобритания, и наряду с национальными различиями демонстрировали многочисленные сходства и общие черты, очевидно, имеет более глубокие причины. Преодоление экономических последствий Второй мировой войны – одно из них, смягчение жесткой блоковой конфронтации – другое, смена поколений – третье. Все вместе указывает на то, что здесь завершилась фаза культурной ориентации на безопасность, власть, семью, мораль, авторитет и государство, что можно понимать как реакцию на экстремальный опыт перемен во время Второй мировой войны и в послевоенные годы. Однако возникшие политические и культурные выступы и наросты оказались настолько прочными, нелиберальные структуры настолько закрепились в соответствующей национальной специфике, что чем жестче были эти структуры, тем острее и радикальнее оказывалось ответное движение. Это является отправной точкой для процессов радикализации в протестных движениях. И здесь же кроется ответ на вопрос о противоречии между авторитарной революционной риторикой и либерализующим эффектом протестного движения.

Протестное движение в ФРГ способствовало ускорению и расширению ранее уже наметившихся изменений в сторону менее авторитарного, более либерального общества. В этом отношении оно было выражением основной общественной волны, которую можно проследить с конца 1950‑х до начала 1980‑х годов. Именно потому, что условия, против которых выступали, были настолько авторитарными и нелиберальными, дальнейшие, более радикальные шаги по их изменению казались необходимыми и оправданными. Здесь, как и почти во всех восстаниях современной эпохи, было дано начало напряжению и радикализации до окончательной неузнаваемости. Эти радикализации следует понимать как чрезмерные реакции на нехватку либерализма и современности, которые реально существовали, как перерастание в противоположную крайность. То, что это привело к особенно резким вспышкам в Западной Германии, Франции и Италии, даже к появлению радикальных левых террористических групп, не должно удивлять, учитывая антидемократические перегибы, которые здесь особенно бросаются в глаза – Гитлер, Петен, Муссолини.

Но различия также становятся заметными: в Италии и Франции классовые антагонизмы, а вместе с ними и политические разделительные линии на левых и правых были настолько выражены, что требования студентов могли сочетаться с требованиями революционных рабочих. В ФРГ, с ее традиционным корпоративизмом и менее острыми социальными расколами, не было никаких признаков этого отчасти потому, что Коммунистическая партия долгое время была запрещена, а ГДР стояла на пути идей «социализма с человеческим лицом» сильнее, чем где-либо еще.

В Западной Германии, однако, конфликты между государством и протестными движениями также можно рассматривать как процесс взаимной радикализации. С указанием на ожидаемое насилие со стороны протестующих атмосфера преувеличенной реакции возникла и среди государственных органов, что было особенно заметно в Берлине. В связи с этим был принят так называемый «Указ о радикалах» 1972 года. Чтобы предотвратить доступ представителей «новых левых» к государственной службе, было решено, что каждый кандидат будет проверяться Ведомством по охране конституции на предмет соответствия его взглядов основному закону. К началу 1980‑х годов это коснулось более миллиона человек, а число тех, кто был фактически исключен из государственной службы, составило около 1000 человек. «Указ о радикалах» был немецкой особенностью; ни в одной другой западной стране не было подобной процедуры, и, соответственно, он вызвал резкую критику и в других западных странах. В 1976 году федеральное правительство отказалось от этой процедуры, в то время как многие федеральные земли продолжали следовать этой практике до конца 1970‑х годов[41].

Для ФРГ, как и для большинства других западноевропейских стран, тем не менее верно, что процессы вестернизации и демократизации были ускорены и расширены в ходе этих споров 1960‑х годов. По словам историка Акселя Шильдта, протестное движение было «движущей и не знающей меры частью динамичной модернизации западногерманского общества и его политической культуры», оно привело к «делегитимации додемократических концепций власти и иерархии» и ускорило уже давно просматриваемые изменения в общественных ценностях. В этом отношении восстание «способствовало продвижению реформ под знаком революции».

Но не менее верно и то, что «1968 год» стал возможен потому, что ФРГ уже стала «более западной и либеральной с начала 1960‑х годов»[42]. Таким образом, для значительной части академической молодежи в 1970‑х годах восстание способствовало в то же время далеко идущему отчуждению, даже презрению к демократии и верховенству закона, в сочетании с принятием или даже восхищением чудовищными диктатурами и энтузиазмом к освободительным движениям, которые вскоре оказались ни либеральными, ни демократическими. Уравнение, согласно которому даже самые радикальные антилиберальные и антидемократические проявления «1968 года» тем не менее способствовали прогрессивной либерализации западногерманского общества, не работает, а оставляет противоречия и открытые вопросы.

Ведь, несмотря на «Указ о радикалах» и «запреты на профессию», демократия в ФРГ, которую левые студенты ругали как «просто институциональную», отличалась от статичной диктатуры в ГДР, неспособной к обучению, тем, что она смогла выдержать такую экстремальную ситуацию социальной напряженности, как в конце 1960‑х и начале 1970‑х годов, и впитать возникшие импульсы. Эта способность к изменениям обеспечила ее динамизм и легитимность, а с 1980‑х годов и постепенную реинтеграцию «людей шестьдесят восьмого года» в западногерманское общество, которое, однако, уже само отличалось от того, что было в начале 1960‑х годов.

Это было заметно и с другой стороны спектра: ввиду оттока части критически настроенной молодежи в левый радикализм значительная часть представителей консервативно и националистически настроенной буржуазии с конца 1960‑х годов перешла из позиции культурных критиков массовой демократии к роли