но еще больше – солидарность с революционными движениями в странах третьего мира. Протесты «левых» студентов были частью глобального движения угнетенных против угнетателей, нашедшего свое острое выражение в освободительных движениях и партизанских отрядах в странах третьего мира, о котором теперь можно услышать на съездах Социалистического союза немецких студентов. «Полное отождествление с необходимостью революционного терроризма и революционной борьбы в третьем мире, – заявил Руди Дучке уже в феврале 1968 года, следуя Герберту Маркузе, – является необходимым условием для освободительной борьбы борющихся народов и развития форм сопротивления в нашей стране, которые по сути своей носят насильственный характер без этого особого аспекта, дурного аспекта ненависти и революционного террора»[36]. Несмотря на сомнения, которые здесь можно уловить, это принесло свои плоды. В апреле 1968 года группа из берлинского СДС подожгла универмаг во Франкфурте в знак протеста против американских зажигательных бомб во Вьетнаме – это стало отправной точкой для терроризма более поздней «Фракции Красной армии». Другая группа людей, готовых применять насилие, назвала себя в честь символической даты эскалации: «Движение 2 июня». Как выяснилось позднее, но уже подозревалось в то время, эта группа, как и другие группы, получила взрывчатку и оружие от тайного агента Берлинского ведомства по защите конституции, задачей которого было преобразовать словесную готовность левых групп к насилию в реальное насилие, чтобы иметь возможность арестовать их. Ожидание насилия и готовность применить насилие форсируют друг друга – спираль преднамеренной эскалации[37].

В эти недели весной 1968 года движение протеста достигло своего пика. Через несколько недель после убийства Дучке и пасхальных беспорядков, 30 мая 1968 года, бундестаг принял законы о чрезвычайном положении – вопреки массовому сопротивлению противников чрезвычайного положения, которые созвали большой митинг в Бонне. Однако за это время отдельные положения были смягчены, а требования движения против чрезвычайных ситуаций в значительной степени учтены. Кроме того, профсоюзы дистанцировались от попытки оказать прямое давление на парламентариев в Бонне и не участвовали в демонстрациях в Бонне. Вместо этого они провели свой собственный митинг в Дортмунде. Больше не было союза между профсоюзами и левым протестным движением. Были приняты чрезвычайные законы; всеобщая забастовка не состоялась. Так и не начавшаяся революция завершилась.

Как в мемуарах, так и в исследованиях идут споры о том, ознаменовал ли 1969 год конец «1968-го» или же восстание продолжилось в измененной форме. Однако казалось очевидным, что предыдущая форма протестного движения подошла к концу. Вопрос о том, каким образом его следует продолжать, вызывал много споров среди приверженцев и сочувствующих. Приход к власти социал-либеральной коалиции во главе с канцлером Вилли Брандтом удовлетворил многие интересы внепарламентской оппозиции и студенческого движения, даже если не их радикальных лидеров, как политически, так и символически. Кроме того, возможности получения прямого влияния на действия правительства казались большими, чем когда-либо прежде. Таким образом, часть сторонников протестного движения, возможно, самая большая по численности, стекалась в устоявшиеся партии, прежде всего в СДПГ, где они вскоре сформировали влиятельное новое левое крыло с «Молодыми социалистами».

Вторая часть переориентировалась и стала значительно более радикальной. Поскольку спонтанное, антиавторитарное движение, казалось, потерпело неудачу, многие искали теоретические концепции для продолжения и расширения своего леворадикального активизма – и нашли их в ортодоксальных сценариях коммунистического движения. Это было парадоксально, поскольку одной из концептуальных инноваций студенческого движения был отказ от классовой борьбы и ориентированных на пролетарскую революцию политических проектов традиционных левых, которые так явно противоречили социальным, экономическим и культурным изменениям в западноевропейских странах и особенно в ФРГ. С другой стороны, ориентация на коммунизм советского или китайского образца также выражала необходимость максимального дистанцирования от политического настоящего в ФРГ. Многие из левых студентов оказались в быстро созданных маоистских коммунистических партиях или в недавно основанной Коммунистической партии Германии (КПГ), которая была лояльной к Москве и вскоре стала влиятельной в студенческой среде. То, что они в то же время осуждали свою собственную политическую отправную точку, а именно создание более демократических условий в ФРГ и во всем мире, было принято в расчет. Это не было специфически германским развитием, а вполне соответствовало таковому в большинстве других западных стран, прежде всего во Франции и Италии. Большевистский тон командования, быстро возникший в этих группах, пренебрежение, даже презрение к демократическим принципам, готовность к партийно-солдафонскому подчинению в централистических кадровых партиях и принятие политических теорий, таких как марксизм-ленинизм или маоизм, которые в Советском Союзе и Китае принесли с собой миллионы смертей и узников лагерей – все это, несомненно, является одной из самых бессмысленных тенденций в послевоенной истории как Западной Германии, так и Западной Европы. Долгосрочные последствия этой политической социализации в кадровых группах неокоммунистов, которая обычно длилась много лет, часто более десяти лет, для, предположительно, более чем пятидесяти тысяч преимущественно молодых людей с высшим образованием, сторонников и членов, до сих пор являются скорее предметом предположений, чем достоверного знания[38].

Однако поразительным здесь является то, что взгляды этих ортодоксальных левых теперь снова полностью соответствовали идеям рабочего класса и индустриализма и, подобно режимам социалистических стран, подтвердили господствующий консенсус о прогрессе и модернизации. Их представление о будущем было сформировано идеей индустриального массового труда, проблемы настоящего объяснялись по-марксистски фундаментальным противоречием между капиталом и трудом; все остальное считалось «вторичным противоречием». Эти идеи, хотя и в более реформаторской перспективе, нашли отклик и среди юных социалистов, влившихся в СДПГ. В этом отношении не совсем верно, когда иногда подчеркивают, что движение шестидесятников планировало «уход в открытое, иное будущее», чем то, «которое планировщики глобального управления хотели сделать постоянным и которое они отождествляли с прогрессом»[39].

Это больше относится к представлениям третьей группы студенческого движения, которая выступала против «потребительского террора» или за «сексуальное освобождение» и вместе с Маркузе пропагандировала социальные периферийные группы и интеллектуалов как двигатели протеста. Это направление доминировало в многочисленных независимых левых группах с 1969 года, которые часто представляли собой скорее «сцену», чем политически четко сформулированный лагерь. Именно здесь возникла «альтернативная среда», которая неуклонно расширялась в 1970‑х годах, достигла широкого влияния благодаря политическим кампаниям против спекуляции недвижимостью или позже против атомных электростанций и создала субкультурный альтернативный мир жилищных сообществ, ремесленных мастерских и пивных, который был в значительной степени закрыт от буржуазного мира. В этой среде возникли многие подходы более поздних так называемых «новых социальных движений», гражданских инициатив и групп самопомощи, самым важным из которых, несомненно, было феминистское движение[40].

Однако изначально гражданские инициативы были совершенно самостоятельным движением, независимым от Новых левых, которое с начала 1970‑х годов занималось в