реальность и реальность несоизмеримо бóльшая, чем понятие. Пора перестать отождествлять миф с выдумкой, с иллюзией первобытного ума, с чем-то по существу противоположным реальности» (там же: 111);

напротив, – это зрелость смысла в его конечной форме. Так,

«о Троичности возможен лишь миф и символ, но не понятие. Но этот миф и этот символ ОТОбражает и ИЗОбражает не мои религиозные чувства и переживания, не мои внутренние душевные состояния <…> а саму глубину бытия, глубочайшие тайны жизни <…> О жизни же, всегда неисчерпаемой и бездонной, возможен лишь миф»,

в котором образ

«перестает быть сдавленным понятием» (там же: 117)

(слова, которые тоже следует подчеркнуть дважды и трижды).

Таким образом, миф предстает как снятое с предшествующих этапов развития концепта представление о мире – уже созданная на основе движения содержательных форм концепта категория, а категория, по определению, определения иметь не может, ибо это – высшая категория (сумма всех содержательных форм), которая и есть миф, или, иными словами, обогащенный конкретными проявлениями жизни концепт.

В других работах Бердяев возвращается к проблеме символа, который оживает в мифе, возвращаясь в концепт. Например:

«Дух есть не отворачивание от мира и его муки, а изменение, просветление, преображение мира. Это начинается как символизация и должна кончаться как реализация. Вся культура и самая религия как часть культуры стоят под знаком символизации» (Бердяев 1996: 149).

Реализация символа в мифе и есть превращение концепта.

Культура – носительница символических форм.

«Культура символична по своей природе. Символизм свой она получила от культовой символики. В культуре не реалистически, а символически выражена духовная жизнь. Все достижения культуры по природе своей символичны. В ней даны не последние достижения бытия, а лишь символические его знаки»

– как и культ, это

«есть прообраз осуществленных божественных тайн» (Бердяев 1991а: 218),

которые (между прочим) соединяют культуру с цивилизацией, утверждает Н.А. Бердяев.

7. Логос как смысл

В учении Бердяева слово с его значением формально, тогда как логос есть смысл; Логос – нумен, слово – феномен,

«Логос – субъект и объект, отождествление субъекта и объекта» (Бердяев 1911: 124).

Бердяев постоянно говорит о смысле, который можно понимать как семантику форм, каждая из которых создает иерархию: символ выше понятия, понятие выше образа и пр. О значении он не говорит, потому что «значение» интересует феноменолога, ибо тот исходит из феномена – из формы внешней, в каждом контексте имеющая свое собственное значение (точнее, на-значение).

Парадоксально утверждение Бердяева о том, что

«историзм не имеет смысла» (Бердяев 1926: 265),

что историзм есть релятивизм (Бердяев 1996: 77), в том числе и эволюционный – по той простой причине, что он «есть лишь выражение по горизонтали» (там же: 281). Новизна открытия не может быть представлена в горизонтали метонимической смежности рядоположных форм – необходим прорыв к новому, а это рывок по вертикали, метафоричность в сопряжении прежде несоединимых содержательных признаков в «их глубине». Бердяев рассматривает пример:

«Когда дьявола признают источником зла, то происходит объективация внутренней драмы человеческой души. Дьявол есть экзистенциальная реальность (с предметным значением D. – В.К.), но совсем не объективная предметная реальность (не референт R вещного мира. – В.К.), подобная реальностям природного мира, это – реальность духовного опыта, пути, через который идет человек» (Бердяев 1926: 300).

По-видимому, в этом и заключается смысл бердяевского «эссенциализма»: он отрицает наличие даже дьявола, т.е. снимает все экзистенциальные сущности номиналистов, устраняя терминологическое засорение мира «вторыми сущностями» и самым «третьим миром».

«Кант совершенно прав, – утверждает Бердяев, – что в пределах феноменального мира антиномии не могут быть преодолены» (там же: 354).

Происходит это потому, что не образы и не понятия находятся в центре внимания Бердяева, но крайняя – завершающая движение смысла – содержательная форма, т.е. символ;

«конечное же преображение мира будет переходом символов в реальность» (Бердяев 1947: 169),

т.е. в качественно новый концептум. Подобное представление характерно для русского философского реализма, и даже реализм русской литературы XIX века Бердяев называл «реалистическим символизмом».

8. Слово и логос

Вернемся к проблеме слова и логоса.

«Самые большие трудности познания связаны с языком, и это особенно сказывается на философии, в которой вопрос о терминологии играет такую огромную роль. Существует внутренний логос, внутреннее слово, близкое к глубине существующего, к первореальности. И существует внешний логос, внешнее слово, обращенное к этому миру и приспособленное к его падшести. В первом значении, слово объективировано (оно есть смысл. – В.К.). Во втором значении, слово объективировано и отчуждено, отдалено от первоначального смысла. Человеческий язык имеет свою основу в первоначальном, необъективированном слове, и только потому оно имеет смысл. Но язык есть также социальное явление, и есть главный способ сообщения людей, благодаря ему возможно существование общества. Язык социализирован и на нем лежит печать условности, вражды, ограниченности всех социальных образований. Множество человеческих языков есть распавшееся, самоотчуждающееся первичное слово – Логос. Язык делает возможным понимание и сообщение людей, но язык также отчуждает людей и делает их непонятными друг для друга. Есть также единый философский язык, связанный со Словом – Логосом, и потому только история философии не есть лишь история ошибочных мнений, но и раскрытие истины» (там же: 72),

поскольку и само по себе

«познание имеет две направленности и два значения: оно есть активный прорыв к смыслу и истине, возвышающийся над миром, и оно есть приспособление к данному миру, к социальной обыденности»

– вознесение слова к Логосу, и –

«отражение Логоса, его нисхождение в мир» (там же: 73).

С этой точки зрения, вся история русской философии есть осуществление потенции русского слова, за которым интуиции Логоса.

«Только XIX век был у нас веком мысли и слова. До него народ русский был народом почти бессмысленным и бессловесным. Мысль наша была лишь в невыраженной потенции, слово было лишь внутренним» (Бердяев 1991б: 2, 3).

Теперь происходит его преображение в слово внешнее; внутренние формы развились достаточно, чтобы явленность в них концепта не казалась столь «мистическим действом», как прежде (а некоторым кажется и сегодня). Однако тут возникают опасности, которые не сумела преодолеть западноевропейская мысль.

«Язык – очень несовершенное и опасное орудие, он нас подводит на каждом шагу, рождает из себя противоречия и