ибо

«истина относится не к феноменальному миру, а к нуменальному, идейному миру»,

а идея есть дух.

«Я хочу знать не действительность, а истину действительности»,

а

«истина не есть то, что существует, а есть смысл, логос существующего» (Бердяев 1947: 42 – 46).

Да, говорит Бердяев,

«я люблю силу ума; но я не верю в безошибочность разума…» (Бердяев 1926: 275).

И особенно в «интеллектуализм», который тщится подменить собою онтологизм (там же: 137).

В сведенной цитате представлены все компоненты концептуального квадрата, от образа до символа, а также логос, понимаемый как концепт. Слово онтологично, логос – «нумен».

«Логос – субъект и объект, тождество субъекта и объекта» (Бердяев 1911: 124).

О Логосе Бердяев говорит неоднократно и часто (Бердяев 1947: 72 – 73), противопоставляя его понятию как малому разуму.

«Малый разум есть ratio, он рационалистичен; большой разум есть Logos как орган познания» (Бердяев 1911: 25).

Соотношение «большого» и «малого» разума показано как противопоставление сущности концепта и явления понятия. Координация между ними не отрицается, однако утверждается, что богатство смыслом и приближенность к концепту достигается путем обогащения понятия образом.

У других русских философов мы встретим такое же понимание корреляции между сущностью и явлением, между концептом и понятием. Другое дело, что понимание это может выражаться то более определенно, то вовсе метафорически. И совсем третье дело, что для многих философов становится неприемлемой точка зрения на восполнение понятия образом как точное отображение концепта. Они увидят в этом остатки кантовского дуализма (что верно), и сойдутся в утверждении, что только синкретизм понятия и образа, представленный как символ (образное понятие), может стать точной или приближенной копией концепта. Переформулирование неясных и мистически окрашенных определений дается здесь для того, чтобы в дальнейшем иметь в виду именно такую нацеленность русской философской мысли на постижение сущности-идеи-логоса как концепта.

Таким образом, сокрушение понятия определяется не только тем, что Я не дается в понятии (неприемлемое для персоналиста явление), но и тем, что понятие конкурирует с символом как содержательная форма логоса-концепта. Понятие действительно ограничивает творческую свободу духа (в данном случае личности) и заземляет его сущее: выносит за скобки духовное в угоду рациональному. Уже в ранней своей работе Бердяев определил смысл персоналистской интуиции; она состоит в отрицании, в отторжении, в уничтожении накопленных культурой гиперонимов номиналистического содержания:

«теория познания может восстановить права интуиции и воззрения на счет слишком властвовавших до сих пор понятий» (Бердяев 1907: 268).

«Позитивная наука останавливается в недоумении перед тайной индивидуального; ее интересуют только законы природы, только общее, типическое, бескрасочное; для своих специальных целей она слишком соблюдает экономию в мышлении, чтобы подойти к индивидуальному <…> Воззрение и интуиция должны, наконец, быть освобождены от этого гнета „понятий“, тяготеющего и над так называемым опытом» (там же: 109 – 110).

Отвержение только рациональных форм познания понятно, исходя из общей установки Бердяева на многосторонний подход к познанию («дуалистически-плюралистический»):

«рационализм всех оттенков пытается открыть бытие путем дедукции понятий, выводит бытие из разума и в конце концов приходит в панлогизму, к пониманию бытия как идеи, она всё пытается свести к отношениям логическим. Все возможности эмпиризма, критицизма и рационализма исчерпаны…» (там же: 172).

Преодолевая понятие, Бердяев восходит к символу.

«Мистико-символическое миросозерцание не отрицает мира, а вбирает его внутрь (курсив мой. – В.К.)» (Бердяев 1926: 128)

и предстает философией,

«лишь в символической объективации выбрасывающей глубину вовне (курсив мой. – В.К.)» (там же: 143).

6. Символ

«Духовный опыт выразúм лишь в символах, а не в понятиях» (Бердяев 1907: 263).

Р.А. Гальцева (1992: 59) называет Бердяева «теоретиком русского символизма», может быть, по той причине, что тот высказался о символе наиболее определенно, дав точные дефиниции, например, в (Бердяев 1926). Рассмотрим их.

«Символ (ο συμβολος) значит ʽпосредник, знакʼ и вместе с тем ʽсвязьʼ. Συμβαλειν значит ʽсоединять, разделяя связыватьʼ <…> Символ и символизация предполагают существование двух миров, двух порядков бытия <…> Символ говорит о том, что смысл одного мира лежит в другом мире, что из другого мира подается знак о смысле <…> Символ есть мост между двумя мирами <…> Логос заложен в духовном мире и в мире природном. Он лишь отображается, т.е. символизуется. Все, что имеет значение и смысл в нашей жизни, есть лишь знак, т.е. символ иного мира. Иметь значение значит быть знаком, т.е. символом иного мира, несущего смысл в себе самом, и всё значительное в нашей жизни есть знаковое, символическое <…> Смысл доказывается лишь жизнью, исполненной смысла, он показывается сознанием, обращенным к миру смысла, сознанием символическим, ознаменованным, связывающим, означающим» (там же: 88 – 93).

Люди обычно и живут символами, принимая их за реальности. Уже

«средневековью было свойственно символическое миропонимание <…> Символическое сознание вбирает и субъект и объект в несоизмеримо бóльшую глубину. Если объективация есть лишь символизация, то этим преодолевается всякий объективно-предметный рационализм, всякое наивное гипостазирование объекта <…> Символ по природе своей не закрепощает бесконечного конечному, но делает всё конечное прозрачным, чрез конечное просвечивает бесконечное»,

так что и

«логика не есть логос, между логикой и Логосом лежит бездна, прерывность…» (там же: 98).

И вот очень важное утверждение:

«…где кончается компетенция понятия, там вступает в свои права символ» (там же: 105).

Символизм ограничивает притязания рационального познания с его господством понятия, но не ставит никаких границ самому духовному опыту, не утверждает никакого принципиального а-гностицизма, т.е. допускает бесконечность иных путей познания, потому что «всегда остается Тайна», которую можно расколдовать в слове (там же: 106 – 107).

Бердяев объясняет, в чем причина этого:

«В основе мистико-символического знания лежит не философема, а мифологема. Понятие порождает философему, символ порождает мифологему. На высоких ступенях гнозиса философское и религиозное познание освобождается от власти понятий и обращается к мифу» (там же: 110).

И это утверждение весьма важно в понимании движения концепта. Имплицитно оно допускает, что древние мифы мы также знаем только как остатки законченного цикла движения смысла, уже прошедшего через образ и понятие, которые – как формы временные и преходящие – не сохранились (особенно понятие – форма, наиболее хрупкая в развертывании концепта).

Но –

«символ порождает мифологему»,

и

«миф есть