частные компоненты языкового мышления как целого). Самое главное следствие означенного удаления от реализма заключается в устранении символа как содержательной формы русского слова. Понимание предполагает конструирование логического понятия на основе психологического образа. Символу нет места, он мифологизован и всовывается в историческое прошлое – внедряется в концепт, который ведь и сам по себе есть преобразованная форма понятия. Вообще «смысла не существует, а существуют лишь процессы понимания» (там же: 559). Понимание как осмысление создается лично субъектом «при статической фиксации процессов понимания» – это и есть смысл (там же: 561).

Уточним общее представление автора о знаке.

Когда Г.П. Щедровицкий говорит «об органической связи логики, психологии и языкознания» в их совместном отношении к феномену знака (т.е. к семиотике как теории знаковых систем), он тем самым утверждает смысл отношений между компонентами семантического треугольника, а не их «вершинами», представляющими знак, идею и предмет. «Суть знака составляет его значение», представленное в употреблении знака (там же: 541), следовательно, язык и есть воплощенное знание, так что синтез трех наук оказывается необходимым средством для получения такого знания.

Г.П. Щедровицкий вскрывает смысл лингвистической (в частности, словарной) работы со словом в контексте (в деятельности согласно его функции): лингвист конструирует значения, а не исследует их, он их не познает, а уже знает; такова эта «конструктивно-нормативная работа», в процессе которой языковеды-инженеры «сами строят и преобразуют язык, стремясь управлять его развитием» (там же: 555). Объект окончательно подавлен субъектом, потому что на объект обрушивается весь массив уже готового знания.

«Онтологизация речи-языка» у Г.П. Щедровицкого определяется его общей установкой на значение как таковое. Г. Фреге и его последователи искали значение в мире природы (это вещи и слова), он же ищет «значение» в мире культуры (готовые идеи, которые идут параллельно языковой форме, иногда в нее облекаясь) (там же: 566). Смыслы и значения суть разные компоненты знака, они и связаны с различными способами существования: в синтагме – или в парадигме, в реализации – или в норме (там же: 570). «Тайна знака» заключается в его четырех-ипостасной сущности. Это одновременно

1) знания знаков,

2) действительность этих знаний и

3) парадигматических конструкций значений при

4) наличии синтагматических цепочек (т.е. текста) (там же: 575).

Знак следует понимать, а не познавать, поскольку знак уже дан, а не задан.

Статичная позиция наблюдателя (субъекта речи) превращает его в статиста. Ratio омертвляет. В понимании исчезает познавание.

ГЛАВА X.

ТРАНСЦЕНДЕНТНЫЙ РЕАЛИЗМ (ПЕРСОНАЛИЗМ): НИКОЛАЙ БЕРДЯЕВ

Я ярко выраженный персоналист.

Николай Бердяев

1. Персонализм реалиста

Выражаясь словами Николая Александровича Бердяева (1874 – 1948), ибо лучше не скажешь:

«Я определяю свою философию как философию субъекта, философию духа, философию свободы, философию дуалистически-плюралистическую, философию творчески-динамическую, философию персоналистическую, философию эсхатологическую» (Бердяев 1947: 53).

«Метафизика невозможна как система понятий» – она работает в области символа и постоянно стремится к идее. Бердяев, последовательный антикантианец, выступает против буржуазной рационалистической философии, его конкретный персонализм есть философия свободы.

«Я хочу вскрыть духовные основы общественной мысли, дать то, что можно было бы назвать онтологической психологией или феноменологией общественности» (Бердяев 1991: 163).

Семь ключевых слов основы, духовный, общественный, онтологический, мысль, психология, феноменология точно передают все темы и проблемы, которых касался в своих трудах Бердяев.

«Родовой чертой русской мысли всегда был персонализм, также предполагающий динамическую картину бытия»,

– полагает С.С. Хоружий (1994: 130), который склонен признать Бердяева «самым русским философом», поскольку он также разделяет позицию «теоцентрического персонализма» (там же: 267) и, следовательно, считает Бердяева своим единомышленником.

Известно, что персонализм метафизически связан с монадологией Лейбница (личность как монада), но в обработке Шеллинга, и Бердяев скорее шеллингианец, чем лейбницианец. Поэтому его персонализм во многом отличается от монадологии Лейбница. Персонализм вообще возможен лишь на почве плюрализма (Зеньковский), в чем и признается Бердяев в своей формуле.

«Персоналистический идеал-реализм и заключающееся в нем учение о субстанциальных деятелях есть преобразованная монадология Лейбница, но отражает в себе содержание всего мира <…> Все субстанциальные деятели единосущны и потому интимно связаны со всем миром» (Лосский 1911: 184).

У Лейбница все монады изолированы друг от друга, но отражают в себе содержание всего мира; в персонализме бердяевского типа монады связаны с миром через идею.

Отличие персонализма Бердяева от французского персонализма в том, что у Бердяева это соборный персонализм, проникнутый пафосом со-вести; внутреннее противоречие между рассудочным индивидуализмом персоналиста и духовной общностью народа представляет собой неизжитую черту русской ментальности – ее двойственностью в отношении к источникам знания (голова и сердце) и неистребимой тягой к парадоксам на основе антиномичности мышления.

Персонализм Бердяева проявлялся и в характере его философствования:

«Я всегда искренний лиричный философ, которому чужды академизм и литературщина; я метафизик не в профессиональном, а в жизненном смысле <…> Ощущение личности во мне основное, напряженное до крайности» (Бердяев 1991в: 265).

Абсолютный идеализм Бердяева заключался в «переживании абсолютной ценности». По собственному его признанию, он тяготел к гнозису («всегда будет меня привлекать»).

Бердяев «задумал большой гносеологически-метафизически-богословский труд» («к которому всё время готовлюсь»), где предполагал рассмотреть

«отношения между „знанием“ и „верой“, что-то вроде религиозной гносеологии, философское оправдание веры, в центре будет учение о Логосе. Это будет продолжение дела Вл. Соловьева, который мне близок тем, что был мистическим рационалистом, признавал высшую разумность веры» (там же: 261).

Однако в целом труд этот остался неисполненным, и гносеологическую позицию философа приходится восстанавливать по фрагментам, на основе его критики других философских направлений и собственных его, весьма афористичных определений. Сам он полагал, что его теория познания есть трансцендентный реализм.

2. Феноменологизм и экзистенция

Бердяев постоянно говорит о необходимой антиномичности в философствовании; без антиномического мышления человека нельзя признать философом: «для ума истина антиномична» (Бердяев 1911: 22).

Он утверждает также, что трансцендентное – всего лишь еще не познанное, не ставшее явлением, но вполне может быть познано. Он – диалектик, но до известной степени; например, творчество для него – проявление личности, а не деятельность (как у Канта). Всё это хорошо известно и не раз излагалось. Нам важно подчеркнуть одинаково враждебное отношение Бердяева как к феноменологизму, так и к рационализму и позитивизму.

«Позитивизм, который простирает свои суждения за пределы научного знания, есть лже-философия» (Бердяев 1910: 267),

но и

«рационализм есть не что иное, как отвлечение разума от целостного человека, от человечности, и