«Почему?» – в этом уже горит самое настоящее разочарование.

Хорошо, что я медикаментозно пришиблена, и всю суть того, как низко рухнула в его глазах, познать попросту не способна.

Я дышу… Дышу… Дышу…

И плачу. Но даже мои слезы в этот миг кажутся преступно скупыми.

Хотя, не будь я даже обдолбанной, разве есть способ выразить весь тот кошмар, что я ощущаю? Нет, его нет! И не будет никогда! Таких слов не придумали. Нужно похоронить. Вместе с собой.

– Выйдите, – сипит Чарушин моей матери. – Дайте нам пять минут, – голос дрожит и ломается. У моего Чарушина ломается голос! Что дальше? Может ли случиться что-то разрушительнее этого? – Пять минут! – настаивает яростно, но и в этом гневе грохочет не что иное, как боль. – Пять минут и я уйду!

Уйдет? Конечно, уйдет. Все правильно. Понимаю.

Зажмуриваюсь, чтобы скопить хоть какие-то силы. Вздрагиваю и лихорадочно подбираюсь, когда хлопает дверь. Машинально скольжу по матрасу вверх, чтобы принять полусидящее положение. Тело все еще хлипкое и непослушное, но мне все же удается замереть в более-менее устойчивом положении.

Прежде, чем поднять взгляд обратно на Чарушина, уверяю себя, что убить он меня не сможет. Я ведь уже мертва.

Вот и получается, что когда смотрю, очевидно, ничего не выражаю. И слез больше не ощущаю. Те, что стекали до этого, подсыхают, стягивая кожу. Самое агрессивное, что происходит в моем теле сейчас – это пульсация крови. Она бьется так, словно ищет выход.

И я не против.

Но как ей помочь? Может, выдернуть этот катетер?

– Теперь я понимаю, почему ты никогда не говорила, что любишь, – Артем с хрипом разрезает сгустившееся вокруг нас пространство, заставляя меня оторвать взгляд от синюшной вены и воткнутой в нее иглы. Смотрю на него и снова вздрагиваю. – Не потому что стеснялась… Не потому что боялась… Ты просто никогда не любила… А-а-а, я дурак… – тянет с каким-то задушенным отчаянием. – Я – дурак, да… – его рот кривится, но это не улыбка. А сиплые сдавленные звуки – не смех. – Просто дебил, – задирая подбородок, горестно качает головой.

Мне нужно терпеть. Когда он уйдет, боль перестанет нарастать. Она обязательно пойдет на спад. Иначе быть не может. Ведь больше не за что сражаться.

Вновь смотрю на свою вену. Теперь она кажется фиолетовой и в ней заметна пульсация.

– Скажи мне что-то! – выкрикивает Чарушин, заставляя меня вздрогнуть.

– Что?

– Что-нибудь, что, блядь, позволит мне жить дальше!

Закусывая губы, слабо качаю головой. В ней незамедлительно что-то взрывается, и сознание становится совсем рассеянным. Замираю и стараюсь сохранять естественный процесс дыхания.

Хотя, зачем он мне? Не могу понять.

– Скажи, ты хоть на минуту задумалась?! Колебалась ли ты? Лиз? Блядь… Стоял ли выбор – за и против этого… этого… – слова с таким трудом ему даются. Я каждый надорванный вздох слышу и рассыпаюсь. – Скажи… Блядь, просто скажи! Шанса не было вообще?

– Нет… – сорванный после истерики голос опаляет горло. Резко прижимаю к шее ладонь. Оказывается, там все это время болело. Слышит ли меня Чарушин? Я сама не слышу, но все же низким сипом продолжаю: – Раздумий не было... Я не сомневалась…

Правду говорю. Узнав о своей беременности, не колебалась. Между чем я должна была шататься – жизнью и убийством? Никогда. Никогда бы я такого не сотворила.

Только теперь неважно... Все уже разрушено.

Я уничтожена... Я уничтожена… Я уничтожена…

Если бы мое сознание работало в полноценном режиме, я бы заметила, как мой ответ бьет Чарушина. Как этот сильный жизнерадостный парень, словно от удара отшатывается. Как опускаются его мощные плечи и безвольно повисают мускулистые руки. Как приходит в движение крепкая грудь, к которой я так любила прижиматься – резко, часто и дергано раздувается.

– Прости меня… Прости… Если сможешь… – шепчу, как получается, понимая, что после этого голос пропадет совсем.

– Простить? – вырывается у Чарушина так отрывисто, будто… Слышится, словно он плачет. Быстро зажмуриваюсь, чтобы не увидеть. Но даже, когда он замолкает и пропадает из зоны моей видимости, его громкое и дрожащее дыхание сводит меня с ума. Едва удерживаюсь от того, чтобы не затиснуть уши ладонями. – Простить? А-а-а… – снова этот тихий, тягучий и надломленный стон. – И все? Это все, блядь? Ль-лиза? – задыхается так явно, так оглушающее и так убийственно.

Пускаю все же руки в ход – заслоняю ими лицо. Не могу выдержать его взгляда даже с закрытыми глазами.

Я всегда была слабой. Стержень? Без него еще можно существовать. Но сейчас… Из меня ведь вынули все!

Внутри пустота… Что же болит тогда? Что так сильно болит?

– Пожалуйста, оставь меня… Пожалуйста… Пожалуйста… Уйди… Не добивай меня… Я и так… – хриплю буквально в отчаянии от подкрадывающейся вновь истерики. Не думаю, как выгляжу. Не думаю, что он чувствует. Не думаю, что будет потом. Я лишь хочу, чтобы все это прекратилось. – Уходи!

Едва я умолкаю, становится так тихо, что я на мгновение даже думаю, что Чарушин вышел, пока я надрывала горло. Но потом тишину дробит его громкий судорожный вдох и не менее шумный выдох.

Меня трясет от него. Меня колотит. Вытряхивает, как не пытаюсь тормозить.

– Посмотри на меня… Посмотри, и я уйду…

Собираю остатки сил, чтобы выполнить это требование. И, казалось бы, ничего живого во мне не осталось, но, когда я смотрю в стеклянные глаза Артема, это вырывает из меня что-то еще… Какую-то последнюю, самую важную деталь.

– Я ненавижу тебя… – припечатывает с той же одержимостью, с которой раньше признавался в любви. – Лиза… – всю свою боль с этим выдохом обрушивает. – Я, блядь, тебя ненавижу…

Закусываю губы. Не выдав ни единого звука, пью из них кровь. А после… Когда Чарушин, наконец, покидает палату, захожусь в истерике.

Меня не убивает.

Клянусь, меня не убивает.

© Артем Чарушин

На выходе из больницы мечусь, словно раненый зверь. Не знаю, куда ломануться. Месиво из перебитых внутренностей бурлит за грудиной и неудержимо рвется наружу. И хотя мне по сути похуй, что будет дальше, чтобы выкричать свою боль, как та самая подыхающая животина, нуждаюсь в уединение.

Подсознание ведет на дачу, я слепо следую за ним. Только вот входить в дом не рискую. Пересекая двор, спускаюсь к морю. Сначала двигаюсь быстро, почти как раньше – легко и свободно. Но где-то с середины лестницы меня начинает трясти и бросать из стороны в сторону. Последние метры и вовсе шатким буром преодолеваю. Тупо волей дожимаю.

Дыхание растет набегами. Разбивает пространство, как срывающийся перед грозой ветер. Стискиваю руки в кулаки, откидываю голову и, прорезая беспроглядно-темное небо, шумно тащу ноздрями соленый морозный воздух. Вот с выдохом этого обжигающе-кипучего концентрата меня и раскладывает. Развожу руки в стороны и с безумным ревом выталкиваю всю свою боль.