Это навсегда останется нашим. Но я должна… попрощаться с ним, отпустить его, с чистым сердцем, как и хотела. Я обещала себе, что мое наказание будет простым, безболезненным для Джареда. Я просто буду, обязательно буду счастлива без него.

– Всегда буду твоей melegim, Джаред. Но это ничего не меняет между нами, – я раскрываю его ладонь медленно и нежно, позволяя себе в последний раз проявить свою любовь. И кладу в нее, что-то маленькое и хрупкое, что достала из кармана платья. Крохотная Эйфелева башенка блестит на его темной коже, словно слеза. Domua main alhabib…[53]

– И это не изменит прошлого, и того, что ты сделал, – уже холодно повторяю я, сжимая его ладонь. Заставляю свой тон стать отстраненным и сухим, но губы… дрожат, голос надорван.

Джаред сжимает зубы, желваки напрягаются на его челюсти. Он делает глубокий и тяжелый вдох, пока в глазах полыхает серебряное пламя. Джаред смотрит сначала на свой сжатый кулак, затем на меня.

– Мэл, – глухо говорит он. Кажется, у него не осталось слов. Он понимает, что СЕЙЧАС все бесполезно.

Я измотана, мне слишком больно. Я хочу домой, хочу увидеть лица родных, когда они поймут, что со мной все в порядке и я жива. Сегодня я прощаюсь с Джаредом и не знаю, что будет дальше. Нам обоим нужно время, которое, надеюсь, излечит мои раны. И я не просто буду хотеть его простить, а прощу на самом деле, и отпущу, все… что пережила. Легко. Я хочу, чтобы он понял, что если у нас есть будущее… я не собираюсь позволять ему всего, что он творил. Буду принимать таким, какой есть, но не позволять разрушать наши жизни дальше… это тонкая грань. Он должен найти ее в себе, мне хочется верить, до конца… что найдет, сможет. Ради меня.

И понять главное – что я не смирюсь ни с ролью шлюхи, ни с ролью второй жены. Я могу быть только единственной, ведь рядом с ним, мое сердце не ищет других. Я просто хочу того же отношения к себе.

Но будущий ребенок Джареда делает пропасть между нами еще больше, и напоминает мне о том, что я больше не должна мечтать. Ничего этого не будет. Нашего будущего.

«Он поймет это, как только возьмет на руки своего первого сына. От Рании.»

– Джаред, – шепчу в ответ я, и расцепляю наши руки. Поворачиваюсь в кресле, и смотрю в одну точку, надевая на себя невидимую маску равнодушия. Джаред еще долго смотрит на меня, словно думает, что я передумаю. Он не отрывает от меня взгляда, не двигается, словно скован льдом.

Когда мы приземляемся, я позволяю ему ухаживать за мной, расстегнуть ремни, проводить до выхода и сойти с трапа. В туалете я умылась и переоделась в чистую одежду.

Джаред провожает меня до машины, и я вижу, как он порывается сесть со мной…

– Не надо, Джаред, – в моем голосе звенит боль. Джаред замирает. Рукой я тянусь к машине, чтобы опереться и залезть внутрь, как вдруг…

Сердце пропускает удар, в считанные секунды дверь автомобиля с хлопком закрывается, а я оказываюсь припечатана к ней, вжата его мощным, пышущим отчаяньем и желанием, телом, к двери. Я не успеваю возразить, подобрать слова, мои руки непроизвольно упираются в его грудь, когда он прижимает меня к дверце машины. Сжимает в ладонях бедра, напоминая, кто хозяин моего тела и души, скользит до талии. С наших губ срывается общий безудержный стон, когда его губы накрывают мои, кусают, останавливая попытки к сопротивлению. Язык Джареда уверенно и страстно скользит внутрь, заставляя меня отвечать ему… Черт возьми, отвечать снова… потому что невозможно сдержаться. Я не замечаю, как мое сопротивление превращается в крепкую хватку за его футболку, как я сама проникаю языком в теплоту его рта, как не могу надышаться мятой и только его запахом. Голова кружится, и снова эти слезы… невыплаканные до конца. Поднимаются до кома в горле.

И только потребность в кислороде, заставляет нас остановиться. Он снова прислоняется лбом к моему лбу, его черты выражают отчаянье и боль, словно это был не поцелуй, а битва. Последняя битва…

Крупные капли дождя бьют нас по щекам и лицу, погода смеется над нами, повторяя то, с чего все начиналось. Первый поцелуй у машины. Насквозь мокрые и дрожащие от того, что все в первый раз. Я чувствовала…

– Останься, Мэл. О-ста-нь-ся… – он тяжело дышит, мои ноги подкашиваются. Джаред крепко держит ткань моего платья в области над грудью, сжимает и разжимает, как дикий зверь, сдерживающий в себе все эмоции и желание просто взять меня за шкирку и не отпускать никогда. Но он обещал… он сдерживает все свои обещания. Я помню… те обещания.

Мне требуется вся моя сила духа, чтобы побороть помутнение рассудка, и вспомнить все прошлое и… ребенка.

– Не надо, – повторяю я. – Ты обещал мне свободу. Будь счастлив… – «…с Ранией и своим сыном» так и хочется добавить мне, но я быстро сажусь в машину, и нажимаю кнопку, которая блокирует двери.

За рулем сидит Амир – только ему Джаред мог доверить отвести меня домой.

Когда мы въезжаем в город, я вижу серые, скромные, старые дома Бруклина. Я должна радоваться.

Стоим на мосту, где я вглядываюсь в темные воды Гудзона, и почему-то вспоминаю лазурную воду на территории Анмара.

Боль течет по ресницам, грудь сдавливает, испепеляющий нутро, огонь. Я чувствую себя так, словно у меня отщипнули половину сердца.

Но пытаюсь отвлечься от мыслей о Джареде, и думать, что ждет меня дальше. Как вернуться к нормальной жизни? А потом снова пропадаю в беспамятстве, приходя в себя, когда время на часах показывает уже на пятнадцать минут позже.

– С тобой все в порядке, Мэл? – Амир смотрит на меня с беспокойством. – Ты…

– Все в порядке, – произношу я.

И пока я еду домой, и, по привычке, кладу ладонь на ключицы, в надежде найти там кулон отца, или башенку Джареда.

А потом с ужасом понимаю: что от двух самых любимых людей в моей жизни у меня не осталось ничего, кроме воспоминаний.

– Милая, тебе точно не нужна наша помощь? – с беспокойством спрашивает мама, вырывая меня из плена навязчивых мыслей. Наверное, заметила, что я слишком долго расчесываю волосы, стоя у зеркала. Такси в аэропорт уже приехало, и мне бы не хотелось переплачивать за минуты ожидания.

Мои волосы отрасли за этот год, снова превратились в длинные, платиновые локоны. Я не раз порывалась покрасить их в иссиня-черный цвет, но так и не смогла. Год назад, когда я вернулась в Нью-Йорк из ада, я сразу остригла сантиметров тридцать своих волос.

Глупо было думать, что это исцелит мою душу, избавит от жутких мыслей и ночных кошмаров, но легче стало. Немного. Хотя Сэм постоянно говорит мне, что я стала меньше улыбаться. В ответ я шучу, что это из-за того, что мне теперь с ней жутко скучно, и подруга слишком много говорит о Мэте. Теперь нет Саманты Лав – моей подруги. Теперь есть одно большое целое и неделимое, и оно имеет разные вариации: