Ты-то должна понимать, что есть нечто видящее нас насквозь. Оно посильнее любого сержанта и может запросто стереть нас с тобой в порошок. В любую секунду может просто дунуть и сдуть нас, как пыль! Понимаешь?

Теперь в его голосе сквозили истерические нотки.

– Да, – сказала Наина Генриховна сдавленным голосом.

– Вот это и есть то единственное, о чём нам нужно беспокоиться. Единственное!

Димитрий Димитриевич прижал к груди сцепленные ладони.

– Я для себя давно решил – никаких привязанностей! Ни-ка-ких! То есть они, конечно, будут появляться, но я их буду уничтожать. Причём сам! В этом моя сила по сравнению с остальными. Ты должна быть мне благодарна за то, что я тебе об этом рассказываю.

– Я благодарна, – сказала Наина Генриховна.

– Рассказываю потому, что тебе симпатизирую, но учти, раз я тебе симпатизирую, я тебя обязательно предам.

– Я понимаю.

– Не думай, что мне это легко. В изничтожении в себе всего человеческого есть особое подвижничество. Но в этом моя надежда. Свобода существует только в свободном, то есть в совершенно добровольном, падении.

Димитрий Димитриевич вытер пот со лба, прежде чем продолжить:

– Ты знаешь, это похоже на невесомость. У меня есть теория о том, что, поскольку мироздание огромно, а мы микроскопичны, моё падение продолжится вечно и я никогда не упаду на дно и не разобьюсь. Выходит, если я падаю добровольно, то обеспечиваю себе безопасность. И чем быстрее я обрушиваюсь вниз, тем больше вознаграждают меня силой и властью. Не за мои прошлые или настоящие заслуги, на которые нашим хозяевам уже наплевать, а всегда только за моё будущее падение… За будущее падение они наделяют нас огромной властью! Иногда я чувствую в себе такую мощь, что могу перебить всех, кто находится сейчас в гарнизоне, включая демонов, которые охраняют Многожёна. В такие моменты я могу перемещаться между мирами, причём сам, без лифтов и всяких устройств! Веришь?

– Верю.

Она нервно улыбнулась, преодолевая страх. Димитрий Димитриевич выпятил грудь.

– В такие минуты мне позволено всё! – заорал он.

Его глаза сделались круглыми и безумными, и он затрясся было в экстазе, но взял себя в руки.

– Но поговорим о тебе, – сказал он, стараясь отдышаться и обмахиваясь панамкой. – Никто не отрицает твоих заслуг. Стаж, агентурная сеть, нестандартное мышление… Одних кагэбэшников у тебя полтора десятка?

Она кивнула.

– Демидин и его сердце – твои очевидные достижения, – он погрозил ей пальцем. – Но кто ты сама, Наинчик? Ты окружила себя целой оградой из своих успехов, но мы же знаем, что за ней ты не так уж и изменилась. За этой оградой мы найдём ту же женщину, которую мы когда-то завербовали.

«Там мы найдём девочку и её погибшую семью», – подумала Наина Генриховна. Эх, зря она выслушивала фантазии Леля…

– Ты заботишься о чепухе, – продолжал Димитрий Димитриевич. – О гарнизоне, о солдатах, которых всё равно истребят. Полковника своего ничтожного покрываешь и обнаруживаешь этим свою незрелость. Но тебе придётся делать выбор, Наинчик. Подумай о Многожёне. Вот с кого тебе следует брать пример.

Выбор, о котором предупреждал Димитрий Димитриевич, ей пришлось делать уже через несколько дней, когда Литвинов получил распоряжение приготовиться к прибытию на плац. Приказ был подписан самим Димитрием Димитриевичем.

Пока Наина Генриховна перечитывала свою копию, к ней пришёл Литвинов. Не дожидаясь приглашения, он рухнул в кресло и принялся тереть лоб.

– Я переговорю с Димитрием Димитриевичем, – сказала Наина Генриховна, но они оба понимали, что это бесполезно.

– Через сорок восемь часов, – дрожащим голосом сказал Литвинов. – Столько лет на мне гарнизон держался. Плац перекрасили… С демонами рабочие отношения…

«Если бы меня не сделали начальницей, его бы не тронули», – подумала Наина Генриховна.

Она посомневалась и всё-таки пошла к Димитрию Димитриевичу. Тот сразу стал холоден и неприступен.

– Подумай, прежде чем меня о чём-то просить, – сказал он, не дав ей раскрыть рта. – То, что твоя просьба никому не поможет, я тебе заранее обещаю. Но если ты уйдёшь молча, я, возможно, забуду о твоём визите.

Она повернулась, чтобы уйти.

– Стоять! – заорал вдруг он, и его глаза стали колючими и безумными. – Я забуду о твоём визите, если ты встанешь на четвереньки и стукнешься головой об пол.

Она наклонила голову, так, чтобы он не видел её взгляда, встала на четвереньки, ударила лбом об пол, поднялась и молча вышла. Она шла, сама не зная куда, пока не обнаружила, что находится в лаборатории.

«Это всё Лель, – думала она, настраивая приборы, – со своими дурацкими сказками».

Глава 42

Сказка о Наине Генриховне

Выхр звоу пын лебедясь

Умаула дынс топазом

Эво-эвое зын заувась

Лювэйне, уйре, алмазом.

Воянинов. Кровь Диониса

У Воянинова всегда много пили, но не банально наклюкивались, как простые смертные, а как бы участвуя в тайной мистерии. Потребление алкоголя сопровождалось восхвалениями Дионису, Аполлону, Изиде, Ваалу и другим богам. Воянинов считал себя специалистом буквально по всем религиям, но Дионис ему был особенно симпатичен тем, что давал возможность рассматривать свинство как благородную мистерию.

О христианстве Воянинов вспоминать не любил, поскольку завидовал Иисусу Христу и не раз говорил ученикам, что уж он-то, Воянинов, если бы только захотел, сочинил бы религию получше и обошёлся бы без распятия и смерти на кресте.

Иногда его гости читали стихи или пели, чаще всего что-то вроде шансона или философской чернухи. Реже, в узком кругу доверенных учеников, пели нацистские военные марши. В те времена память о Великой Отечественной войне была ещё свежа и за пение фашистских песен перед неподготовленными людьми можно было запросто схлопотать по роже.

Воянинов часами болтал о философии, музыке, исчезнувших цивилизациях, алхимии, теории относительности, генетике, и его наглость, а также доверчивость его слушателей помогали ему производить сильное впечатление.

Почитатели верили каждому его слову, а ведь среди них было немало людей известных и неглупых.

Положение глубокомысленного гения обязывало Воянинова отказываться от некоторых мирских удовольствий. Например, когда один из родственников пригласил его в кондитерскую, Воянинов сначала согласился было, но потом испугался того, что его – культового писателя, мистика, философа, магистра, алхимика и так далее – кто-нибудь увидит покупающим банальные пончики.

К своим поклонникам и поклонницам он испытывал сложные чувства: он и презирал их, и нуждался в их лести, как в наркотике, и ненавидел их за то, что сам же их обманывал и оттого чувствовал себя одиноким. В то же время он полагал, что бог должен быть одиноким, а себя