волнует, что он хочет делать и как он намерен это осуществлять. Интересна и творческая эволюция, которую он пережил за прошедшие одиннадцать лет.

Он уходит от следования своей же теории «фиксации человеческой жизни», от монтажа как концентрированного отбора наиболее важных ее мгновений. Теперь его привлекают драматургические законы «триединства», выработанные еще мастерами классицизма. А монтаж становится лишь средством продолжения действия. Он теперь не боится «театрализации» своей кинематографической манеры, не боится уходить от действия в диалоги. Кинематограф, говорящий изображением, стал ему менее интересен. Манифестации кредо каждого из героев, а более всего собственные мессианские декларации Тарковского не могли быть с достаточной полнотой и точностью переданы с помощью прежнего, столь любимого им раньше метода. Пророк нуждается в трибуне, кинорежиссер Тарковский — в монологах своих персонажей. И он без сомнений прибегает к этому проверенному временем подходу, который он прежде считал противопоказанным кинематографу.

В какой-то степени Тарковский компенсировал этим интервью отказ от публикации сценария «Сталкера». Правда, осторожность он все же соблюдает — на прямые вопросы не отвечает или дает минимум информации. Возможно, это продиктовано нежеланием открывать карты или же отсутствием четкого видения режиссерских решений, которые он, как и в «Зеркале», надеется найти на съемочной площадке. Интересна и неприязнь одного из выдающихся русских режиссеров, пожалуй наиболее интеллигентного в те годы кинематографиста к слову «интеллектуализм». Видно, крепко сидел в крови у одного из творческих лидеров «шестидесятничества» страх оказаться интеллектуалом в стране «развитого социализма».

После первомайских праздников мы были готовы к выезду в экспедицию. Первыми отправились Роман Калмыков, Александр Боим, художники-декораторы, рабочие и две девушки-бутафоры.

У Боима было слишком много работы, и до эскизов по каждому из объектов так и не дошло. Не до эскизов было и Андрею Арсеньевичу. Он находит новые возможности для побочного приработка.

Пятого мая 1977 года Тарковский подписал договоры на еще две сценарные работы — одна для киностудии «Узбекфильм» (две серии — 8 тысяч рублей), вторая для «Таллинфильма». Первая была сделана, о судьбе второй никакой информации нет. Скорее всего, этот проект так и не был реализован.

Тарковский недоволен директором картины — он считает, что «Вилли очень плохо работает: беспомощен»[368].

Совместная поездка в Таллин

Вечером 7 мая мы выехали в Таллин. В вагоне СВ ехали Тарковский и Марианна Чугунова. Я ехал в купейном. Вскоре после отхода поезда пришла Маша и пригласила меня пройти к Тарковскому: «Андрей Арсеньевич хочет с вами поговорить». Я как раз собирался поесть, так как в предотъездной суматохе не успел пообедать и только купил полкурицы и хлеб. Я сказал, что поужинаю и приду, но Маша предложила: «А вы берите это с собой и пойдемте к нам в вагон». Я усомнился, удобно ли идти к режиссеру с едой, но Маша меня успокоила: «Удобно, удобно». И мы отправились в СВ. Увидев наши пакеты, Тарковский указал на стол: «Располагайтесь… Маша, возьмите у меня, там тоже что-то есть…» — сказал Тарковский и указал на свой пакет. Я мысленно выругал себя за то, что согласился отправиться к нему с провизией. Мы с Машей стали раскладывать провизию на столе. Маша доставала, я раскладывал. У Тарковского были сыр, ветчина, соленые огурцы, картошка, колбаса. Через три минуты на стол было любо посмотреть. Я только успел подумать, что с такой закуской не грех… как появилась бутылка «Столичной». Как-то неожиданно подобрел и Андрей Арсеньевич. Я вопросительно посмотрел на него — он поощрительно кивнул: «Наливайте, сегодня можно». Правда, свой стакан отодвинул, сказав, что принял лекарство и не может употреблять алкоголь.

До этого я ни разу не общался со знаменитым режиссером в неформальной обстановке. Поэтому чувствовал себя в высшей степени неловко. Пытаясь сгладить эту неловкость, стал задавать вопросы о работе. С Боимом, Рербергом, Геллером мы подробно общались по этому поводу. Поговорить с Андреем Арсеньевичем все никак не удавалось. Тарковский вначале поддержал разговор, но быстро перешел к каким-то более общим вещам, а дальше и вовсе к предметам, не относящимся к съемкам. От накопившейся усталости (за последние двадцать дней мне ни разу не удалось нормально выспаться) я стал понемногу пьянеть. Пошел традиционный для русского застолья «разговор о жизни». Мне стало казаться, что Тарковский, который ничего не пил, тоже как будто опьянел. Он стал иногда улыбаться, жестикулировать, и наконец глаза его засверкали. Разговор его был интересен и прост — Тарковский стал обаятелен и остроумен. Юмор у него был саркастический и довольно желчный. Он говорил быстро и не всегда заканчивал фразы. О такой манере можно сказать: речь не поспевает за мыслью. Мы стали рассказывать различные случаи, истории, а потом и анекдоты, цитировать стихи. Атмосфера стала напоминать встречу давних знакомых, и самой трезвой из нас выглядела Маша Чугунова.

Так прошло часа три. За разговорами мы даже не заметили, как закончилась водка. Я расстроился, что не догадался взять с собой в дорогу, но Тарковский подсказал выход. Он глянул на часы и сказал со знанием дела: «Через четверть часа будет Бологое. Бегите в ресторан, и сразу идите к стойке. Они там всегда продают. Только деньги давайте под расчет, а то у них никогда нет сдачи». И Андрей Арсеньевич вытащил деньги. Я отказывался, он настаивал. В конце концов, мне удалось отбояриться от его денег.

Вагон еще не успел остановиться, как, спрыгнув с подножки, я ринулся в ресторан и ворвался туда едва ли не первым. За моей спиной слышался дружный топот многочисленной толпы столь же страждущих. Одеты они были на все вкусы — кто в костюме с галстуком, кто в пальто, кто в куртке, надетой поверх кальсонного цвета исподнего, кто и вообще без верхней одежды — в майке и трениках с вытянутыми коленями и в шлепанцах. Попадались и архаичные полосатые пижамы. В ресторане шла свадьба, за выстроенными в линию столами сидели гости. С топотом и криками ворвалась орава пассажиров, несущихся к кассе, — там уже стояли наизготовку официанты, держа в руках по три-четыре бутылки водки. Обменяв купюры на вожделенный напиток, удовлетворенные пассажиры бежали обратно, сжимая в руках бутылки, не глядя на свадьбу, терпеливо пережидавшую варварское нашествие. Я представил, как отходит поезд, свадьба оживает, вновь возглашают тосты, кричат «Горько!», и так до следующего поезда: на этой узловой станции поезда останавливались едва ли не каждые десять-пятнадцать минут.

В купе у режиссера меня ждали с волнением — боялись, чтобы я не отстал от поезда. Просидели мы недолго, бутылку на стол поставили,